Читать книгу - "Символы славянского язычества - Наталья Велецкая"

При подведении итогов систематизации игрищ с мотивами смерти в календарной обрядности В. Я. Пропп поставил вопрос: «Почему похороны… превращаются в фарс?».

Сама постановка вопроса важна для понимания генетической связи традиционных календарных действ с похоронными мотивами, а также для выяснения генезиса традиционной похоронной обрядности. Сравнительно-исторический анализ обрядового комплекса приводит к заключению о том, что в основе этого явления лежит претворение протославянского ритуала проводов легатов в обожествленный Космос в разнообразные знаковые и символические формы в традиционной календарной и свадебной обрядности и перенесение (в переосмысленных и трансформированных вариациях) ритуальных действ при проводах посланцев на похороны покойников и поминальные действа. И если в погребальной обрядности мы в известной мере сталкиваемся с механистическим перенесением прощальных действ оргиастического характера в сочетании с почестями, выражающимися в словесно-песенном восславлении, разного рода драматизированно-игровых и спортивно-состязательных формах, а также действах пиршественного характера, то в календарной, в особенности же в свадебной обрядности они приобретают гораздо более сложные и разновариантные формы.

При вариативности в формах и приемах трансформации языческого ритуала на протяжении истории традиции разных этнических и локальных образований наблюдается общность основной тенденции. По мере утраты первоначальной идейной сущности, переосмысления ее и трансформации явления в знаковые и символические формы идет развитие фарсового начала. Наиболее яркое, образное и разнообразное по формам и стилю выражение приобретает оно в карнавале, оформляющемся в позднее Средневековье.

Итак, сравнительно-исторический анализ рудиментов языческой обрядности с аналогичными мотивами традиционной календарной и свадебной обрядности приводит к заключению о том, что выявленные аналогии представляют собой трансформированные рудименты протославянского ритуала проводов легатов в обожествленный Космос, то есть соответствия объясняются генетической общностью. В основе их лежит одно и то же явление, уходящее корнями в праисторию. Из разнообразия форм отображения явления в традиции разных славяно-балканских народов вытекает задача сравнительно-исторического анализа традиционной европейской обрядности в аспекте выявления в ней языческого слоя ритуала проводов в «иной мир». И при этом приходит на память заключение Эрнста Гроссе: «Кто пускается в область, никем еще серйозно не обследованную, не может рассчитывать на многочисленные ценные выводы; он может быть доволен, если ему удастся открыть к ним дорогу». Смею надеяться, что положение о рудиментарных формах протославянского ритуала проводов легатов в обожествленный Космос в славяно-балканской обрядности прокладывает путь к пониманию языческой символики комплекса архаических явлений обрядового цикла европейских народов, да и не только европейских.

В заключение уместно вспомнить положение крупнейшего филолога А. Мейе: «Отдельные мифологические или лингвистические совпадения могут быть случайными в силу конвергентного развития явлений или типологического характера, однако совокупность отдельных мотивов, внутренне не связанных, не может появиться случайно».

Какая связь, казалось бы, может быть между торжественным шествием с крапивником, почестями, воздаваемыми ему при драматизированной имитации погребения, в карнавальных ритуалах кельтских народов Британии и бросанием в море мальчика в заключительных действах испанского карнавала?

Между детской песенкой о божьей коровке и «похоронами князя»?

Между купальским костром и Германом в наводнение?

Между изваянием Германа в образе мальчика балкано-карпатского ареала и ребенком на политом элем и украшенном вечной зеленью рождественском бревне в британском очаге?

Между белорусским «кустом», украинской «тополей» и венгерским ряженым в маску старика, которого под Новый год гнали до околицы? Между южнославянским «гонением змей» в засуху и ужом на дереве в Полесье?

Разноречивые ответы на эти вопросы и гипотезы, не давшие убедительного объяснения, возникают преимущественно из-за того, что исследователи исходили из поздних, пережиточных форм, рассматривая их как исконные и не принимая во внимание того, что известные нам варианты ритуальных действ, их атрибутов и связанных с ними образов являются трансформированными формами архаичнейшего явления, выступающего в пережиточных формах уже у древних индоевропейцев.

Новогодние, белтейнские, купальские и «ильинденские» костры; «Герман — пеперуда — додола»; «князь», «Кострома», «Кузьма-Демьян»; крапивник, «кукушка», «куст», «русалка» и т. п. — все это формы культа предков. Выявление генезиса и функциональной сущности архаических карнавальных образов, а также закономерностей семантической трансформации их приводит к положениям, вносящим коррективы в прежние теории (Дж. Фрэзера, М. Бахтина и др.). Особенно существенны они при обосновании положения: в основе карнавала лежит не просто «смеховая культура», а генетически очень сложная семантическая структура, восходящая к архаичнейшим древнеиндоевропейским и праисторическим ритуалам, связанным с мифологическими мотивами о космических культурных героях.