Читать книгу - "Кронштадт - Евгений Войскунский"

Киселев тянется к коптилке, прикуривает папиросу.

Постучав, входят Речкалов и Мешков.

— Садитесь. — Киселев смотрит на щуплого паренька с испуганными глазами. — Садись, говорю, Мешков. Сколько тебе лет?

— Мне? — Мешков простуженно шмыгает носом. — Шестнадцать. Да вообще-то семнадцать будет… в мае…

— До мая еще дожить надо. Комсомолец?

— Ага.

— Ремесленное где кончал?

— В Ленинграде. Номер восемнадцать, при заводе Жданова.

— Что ж ты, Мешков, смотришь так, словно боишься меня?

— Я не боюсь. Просто думаю, зачем вы меня позвали…

— Думать тебе, Мешков, придется, это ты верно сказал. А позвал я затем, что намерен назначить тебя бригадиром молодежной бригады.

— Меня бригадиром? — Мешков ошарашенно молчит. Потом — с неожиданной твердостью: — Бригадиром, товарищ начальник, не смогу.

— Почему?

— Строгости у меня нет.

— Жаль, — чуть заметно улыбается Киселев. — Жаль, что нет у тебя строгости. И все же придется покомандовать, Мешков, своими парнями. Ничего, ничего, подучишься. Мастер Речкалов тебе поможет. Полгода рабочего стажа у тебя, это по военному времени немало. Бригадиром пойдешь временно, пока не вернется Кащеев. Ну, что ж ты молчишь?

— Думаю.

— Верно, подумай. Что за книжка у тебя?

— Да вот, без обложки, не знаю, как называется. — Мешков кладет книжку на стол.

— «В непроглядную ночь бежали уламры, обезумев от страданий и усталости, — читает Киселев первую фразу, — все их усилия были тщетны перед постигшим их несчастьем: огонь был мертв…»

— Это про доисторических людей, — оживляется Мешков. — На уламров напали враги, оставили без огня, и тогда вождь племени сказал…

— Эта книжка называется «Борьба за огонь», а написал ее Рони-старший, — прерывает его Киселев. — Но ты не заговаривай мне зубы, Мешков. Я жду ответа.

— Ладно, — опускает тот голову. — Я попробую. Только если не получится, вы уж лучше…

— Можешь не беспокоиться, сразу сниму. Договорились?

После ухода Мешкова Киселев взглядывает на молчаливого Речкалова. Веко неприятно подергивается, и он прижимает его пальцем.

— Прочел я рапорт и удивляюсь тебе, Речкалов. Просишь отпустить на фронт — а здесь что? Мало сыплется на твою голову бомб и снарядов? Что ж, объяснять тебе, как маленькому, что здесь тоже фронт, что судоремонт и есть твое сражение?

— Объяснять не надо, Алексей Михайлыч. Прошу уважить просьбу.

— Уважить не могу, рапорт отклоняю. — Киселев поднимается из-за стола. — Кончен разговор, Речкалов.

В литейном цехе тоже погасло электричество. И очень некстати, потому что как раз идет разливка металла. В разных концах цеха зажглись костры, в их багровом свете литейщики с ковшами в руках разливают металл по формам.

Речкалов идет по литейному цеху. Зачем он сюда пришел? Смысл какой? Никакого смысла. Все равно, ничего теперь не исправишь. Поздно. Это слово — «поздно» — жжет ему душу, не дает покоя, гонит что-то сделать, вот и сюда, в литейный цех, пригнало.

— Чернышева Александра Ивановна где тут у вас? — спрашивает он пожилого литейщика.

Тот кивком показывает на один из костров.

Освещенные колеблющимся пламенем, две-три фигуры копошатся там в черной земле. Александра Ивановна, сидя на чурбачке, делает земляную форму для литья. Глаза ее будто провалились в затененные впадины. Но все же это не отрешенное лицо той женщины, которая шла за санками с гробом. Теперь на ее лице, обрамленном черным платком, спокойно-сосредоточенное выражение.

— Здрасьте, Александра Ивановна, — говорит Речкалов.

— Здравствуй, — взглядывает она на него, не прекращая работы.

— Вам бы все ж таки полегче работу взять.

— Мне так лучше. У меня отец формовщиком здесь работал, — добавляет она. И еще немного погодя: — Формовка по образцам — дело не сложное. Мне пока дают простое литье. Вот — крышка для кингстона.

Речкалов кивает. Костер, потрескива я, пытается дотянуться дымным языком до застывшего в сумрачной вышине мостового крана. Слышен чей-то возглас: «Лава застывает, мастер!»

— Ты зачем пришел, Речкалов? — спрашивает вдруг Александра Ивановна.

Опустив голову, Речкалов словно в воду бросается:

— На тральщике одном я работал. В команде там разговор: командир бабу стал водить к себе на корабль. Вышел я покурить, смотрю — Надежда… Вы повлияйте… как мать… Пропадет Надежда…

Последние слова — на последнем выдохе. Отвернулся Речкалов, чтоб скрыть отчаяние. Обычно прямой, ссутулился он, пошел прочь, огибая костер.

Александра Ивановна сидит оглушенная, уронив руки, выпачканные в черной формовой земле.

От печей, от вагранки — распорядительный голос мастера:

— Бросай формовку! Все — к печам! Бери ломики, лаву крошить!

Медленно поднимается Александра Ивановна.

На столе чадит коптилка, оттеснив вечернюю тьму в углы комнаты. Язычок желтого огня слабо отражается в зеркале над комодом, и кажется, что это не зеркало, а окно в другую комнату, тоже обведенную по стенам кольцом мрака. На комоде укрыт темно-красной тряпицей патефон, отыгравший свое.

Надя приподнимает крышку закопченного чайника, стоящего на раскаленном камельке. Скоро закипит. Надя без платка сейчас, ее примятые волосы гладко обтекают бледное бесстрастное лицо.

— Ты прекрати молчанку. — Александра Ивановна стоит перед дочерью. — Отвечай… Правда это, что ты на корабль ходишь к командиру?

— Хожу.

— Да ты что? Ты что?.. — Александра Ивановна с ужасом смотрит на дочь. — Понимаешь, что ты делаешь?

Надя снимает с камелька чайник и идет к двери, шаркая домашними туфлями.

— Ты куда?

— Голову хочу помыть.

— Постой! — Александра Ивановна подходит к ней, заглядывает в глаза. — Ты пошутила, да? Неправда это, да? Сплетничают люди?

— Нет, правда, — опускает глаза Надя. — Хожу на корабль.

— Дрянь! — Александра Ивановна бьет ее по щеке. — Давно говорила — избаловал тебя отец до крайности! Счастье его, что умер… что не видит, как родная дочь… Ах ты ж, господи! — Она тяжело опускается на диван. — За кусок хлеба… как тварь продажная…

А Надя хватается рукой за пылающую щеку.

— Да что ты, мама? — кричит срывающимся голосом. — За что? Я ведь ничего… не виновата я, мама!

Но Александра Ивановна не слышит ее. Со стоном сжимает виски. Надя, с чайником в руке, растерянно смотрит на мать.

«За что пощечина?.. Что я такого сделала?.. Неужели она думает, что я… Стыд какой! Как же она может такое подумать?