Читать книгу - "Аввакум - Владислав Бахревский"

– Вот она, изрядная, неизреченная красотой палата моя! – сказал вслух Аввакум, глядя в ледяную тьму высокой и очень просторной для одного тюрьмы.

Злодею особый почет. Охраняли его теперь пятеро казаков. Подходить близко к башне им тоже не позволялось, чтоб не могли с протопопом слова молвить. Боясь Пашкова, люди даже издали на башню посмотреть опасались.

Единственной утехой стала Аввакуму белая с черным собачка, прибегавшая к башне. Аввакум с ней через щель разговаривал, и собачка слушала, потому что была бездомная и желала обрести хозяина. Никто ее не брал, ибо мала была и ласкова, чтоб пугать злобой. Человек в собаке собачье ценит – злобу.

– Милая! – пожалел собачку Аввакум, припадая глазом к щели. – Ишь, ребра торчат. Не нагуляла летом жирку, как же перезимуешь? И дать-то тебе нечего. Хоть бы косточкой какой меня воевода строгий попотчевал!

И вот радость – щей принесли. Не посоленные, без хлеба. В щах листик капустки и целых три кости! Хоть бы волоконце мясца на все три. На смех кормят, а протопоп обрадовался до сияния.

– Удружили щами! – кивал головой казаку, пришедшему забрать горшок. – Погрелся.

– Завтра еды тебе не будет, – сказал казак, ухмыляясь, – кости будешь глодать.

– Мне на цепи – кости в самую пору, – согласился протопоп.

И в тот же день попотчевал собачку. Ох, как хвостом-то виляла! Как смеялась, скаля пасть, пахнущему человеком человеку! Хоть не видела сидельца, но любила его за ласковую речь да за жалость в глазах.

Три дня получала собачка кости. А не стало костей – все равно приходила, поговорить.

Морозы опередили снега на целую неделю. Подышит протопоп на пол перед собой, а на дереве иней. В стенах, может, и теплее, чем за стенами, но разница как в открытом поле и в лесу под елью. Одною только молитвою согревался Аввакум. Пел утреню, часы, обедню, вечерню, Иисусову молитву творил. На холоде болячки его зарастали. На колени подниматься начал. С колен на пол бухнется, и опять, опять раз с полтысячи…

Наконец обрушился снегопад, обволокло башню метелями. Поднялась земля к небу, сугробы щели закрыли.

Полной мерой познал протопоп все степени холода. Наука для Сибири непраздная.

Не сам Пашков смилостивился – прошением супруги его, государыни Феклы Симеоновны, да снохи Евдокии Кирилловны в первый день Филиппова поста и, видимо, ради памяти отца воеводы, он-то ведь Филиппович, взяли Аввакума из холодной башни и перевели в избу, где сидели аманаты из инородцев и где Афанасий Филиппович, за неимением псарни, держал собак. От цепи, однако, не избавили. Собаки вольно по избе ходят, а протопоп, служитель Господу, – на цепи.

С аманатами много не наговоришь, русского языка не знают, молился страдалец да блох ловил. Собаки у себя в паху блох мордой копают, а он под мышками. Блоха не за всякое место человека ест, выбирает, где нежнее.

Пришло наконец светлое Рождество Христово.

Аманаты дивились на протопопа, как среди ночи запел он славу празднику:

– «Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне плотию рождшагося от Безневестныя и Пречистыя Девы Марии… Прежде век от Отца рожденному нетленно Сыну, и в последняя от Девы воплощенному безсеменно Христу Богу возопиим: вознесый рог наш, свят еси, Господи… Таинство странное вижду и преславное: небо – вертеп, престол херувимский – Деву, ясли – вместилище, в них же возлеже невместимый Христос Бог, Его же воспевающе величаем».

Бог послал Аввакуму и в праздник сердцем страдать. С подарком отцу и за благословением пришел, одолев двадцать верст по лютому морозу, старший сын – Ваня. Стал спрашивать, где сидит отец. Казаки схватили мальчишку, привели к воеводе, и Афанасий Филиппович, нимало не задумавшись, приказал отвести его в башню, запер на всю ночь.

Кому Святки, а кому слезки. Обморозил Ваня за ночь ноги, руки, лицо. Еле живого доставили его к матери да еще и с руганью, с угрозами.

10

Сидя на полу под бычьим пузырем окошка, старец Григорий расписывал природными вечными красками дугу для крестьянских розвальней. Он покрывал ее сплошь махонькими голубыми цветами, оплетал зелеными листьями хмеля и был в умилении от ненароком получившейся красоты.

Молодой монашек, войдя в клубах пара с охапкою дров, за ручку ухватить не успел, дверь растворилась, и в темноте сеней Неронов увидал двух крепко заиндевевших людей, утонувших по шапки в морозном облаке.

– Что избу студите? – крикнул старец Григорий пришельцам.

Монашек бросил дрова у печи и сказал недружелюбно, стряхивая с рукавиц снег:

– Еще не полдничали, а они переночевать просятся.

– Да заходите же! – досадуя, крикнул старец; ему пришлось встать с пола – мороз по всем углам разошелся.

Дверь наконец затворилась, и крепко иззябшие люди встали у порога. Холод стекал с них не хуже дождевой воды.

– Снимайте шубы да на печь лезьте! – предложил старец Григорий.

Странники скинули промерзлые, стучащие не хуже сапог валенки и уж потом скинули шубы, шапки.

– Отец Феопрепий, ведро холодной воды им! Пусть руки-ноги окунут.

Феопрепий поставил воду с лавки на пол, а старец Григорий, сняв с гвоздя полотенце, растер странникам ноги, и они отправились на печь. Холод, покидая их тела, тряс их на прощанье и щемил «сшедшиеся с пару» окоченелые ноги.

– С прибытием на богоугодную речку Сару, в Игнатьевскую нашу пустынь, – поприветствовал странников старец Григорий. – Ох, ледовитую зиму посылает нынче Господь!

Странники тихо дрожали на млеющих от тепла кирпичах.

– Михаил Архангел в этом году с мостом, – сказал один из них.

– Хуже зимней стужи – стужа Никонова, – откликнулся старец и зорко поглядел на печь, как примут слова.

– Нехорошо на Русской земле, – охотно сказал тот, что был темен волосом и лицом худ. – Сирот много. Пятнадцать тысяч мужиков под Ригой побито. В Москве во все колокола звонили. Над шведами победа, царю польскую корону поднесли. Ныне он у нас польский круль.

– Круль! Никон, как тесто, небось вспух от гордыни! Ему мало, что из русских нас в греки переделал, теперь в латинян переделывать станет.

– Никон иконам латинского письма глаза колол, – сказал второй странник.

– А теперь и православным будет колоть! – вскричал старец Григорий.

– Грех так о патриархе говорить! – испугался худолицый.

– Дурак! – сказал ему спроста старец Григорий. – Ты сам за себя заступайся, за душу свою. У патриарха – царь заступник, а может, и вся сатанинская рать!

Странники на печи перекрестились.

– Не говори так, батюшка! – взмолился поперечивший. – Я тоже монах. И тоже бегаю от Никона. Однако, молю тебя, не говори худого о святейшем, Богом избранном.

– В бегах? Как я, говоришь? А где был насельником?