Читать книгу - "Дядя Джо. Роман с Бродским - Вадим Месяц"

— Вы смирились с действительностью?

Я уставился на собеседника с диковатым выражением лица. Мысль о контракте с реальностью редко приходила мне в голову. В более юном возрасте она меня тяготила своей ущербностью и материализмом, но потом я стал жить на автопилоте, не замечая ничего вокруг.

— Свобода предполагает отсутствие всяческих надежд, — сказал я. — Любые комплексы, ведущие к расщеплению сознания, надо нещадно в себе глушить. Другого рецепта обращения с современностью я не знаю.

Меня радовало, что парень не врубается в смысл моих слов, но я, по существу, сказал ему о том, что держало меня всю жизнь на этой земле. «Мировая молодящая злость». Лучше не скажешь.

— Кто шантажировал вас на протяжении вашего нью-йоркского периода жизни?

— Не знаю. У меня есть догадки. Вполне вероятно, что это делал мой отец, чтобы вернуть обратно в Россию. Я не могу быть в этом уверен.

— Да? И вы не поссорились после этого?

— Отец есть отец.

— Сохранились ли ваши американские связи? То, что вы ушли от суда и прочих инцидентов, говорит о серьезной поддержке.

— Связи не сохранились. Поэтому я перестал кого-либо убивать, — сообщил я с хохотом. — Я, в общем-то, стараюсь дружить с мозгом.

— Вы — счастливый человек?

— О боже. Только не это. Понятия не имею, что это значит.

— То есть вы довольны своей судьбой?

— Я не знаю, выиграл я у нее или проиграл. Выиграл хотя бы потому, что не сижу на привязи и ни от кого не завишу.

На самом деле я пришел на Канал-24 в родном городе, чтобы рассказать, что я делаю руками фиги во сне.

Я узнал об этой привычке в подростковом возрасте. Мне сказал о ней со смехом мой приятель. Он застал меня спящим и увидел, что я сплю с очевидной комбинацией пальцев. Правой рукой я сделал во сне кукиш, фигу, которую не утаишь. Тогда это показалось случайностью, но с тех пор много воды утекло, а привычка осталась. Это болезнь. Болезнь фиги. Это невысокая, незаразная болезнь. Она тиха и безобидна. Во сне я делаю фиги и поэтому боюсь засыпать в таком общественном месте, как самолет, — тем более когда он летит над землей, на которой я родился.

Сон является самым главным приговором, которого никак не избежать. Какой-нибудь вечно повторяющийся сон: карцер, райский сад — или просто город, куда ты постоянно возвращаешься во сне, словно живешь в параллельном пространстве. Должно быть, такой я и есть, провинциал-деревенщик, ни русский — ни американец, ни горожанин — ни селянин, а Шукшин новой генерации, Ваня Жданов с девятью радугами над крышей своей избы.

Лед тронулся. Я катаюсь в инвалидной коляске человека, который умер в момент начала ледохода — для него это оказалось чем-то вроде удара молнии. В этих местах ледоход всегда приносит какую-то весть. Скоро он наберет силу, со скрежетом зубовным рванет вперед, унося на льдинах тропинки рыбаков и сны утопших водолазов. Река уверенно растолкает боками ослабевшие берега и размоет места массовых захоронений, сыплющие в воду янтарными костями.

Я обнимаю уснувшую хозяйку, которая сейчас опять говорит по телефону с умершим отцом, и никак не могу уснуть от криков пробудившейся в голом лесу — совершенно неуместной для этого времени года — кукушки. Сначала я считал ее пророчества, зажав рубль в кулаке, и радовался. Потом устал — и сейчас молю только о том, чтобы она заткнулась. Сколько можно? Так долго не живут. Я должен уснуть, хотя бы потому, что мне скоро вставать на самолет. Незаметно для себя сделать пальцами фигу и уснуть.