Читать книгу - "Милорадович - Александр Бондаренко"

«Киев поставлен на горах; под ним течет быстрый Днепр и красит картину города… Вообще город велик и хорошо устроен; он имеет 15 верст длины и много домов со вкусом»^[816].

По прибытии Милорадович писал генералу Сафонову: «Я теперь в Киеве могу по всем обстоятельствам на опыте доказать усердие и ревность. Дел много — стараться буду исполнять, но не могу забыть моей тоски, почему мне в столицу не позволяют приехать? Пришли, душа моя, мне четырехместную и двухместную карету лучшей моды. Прости. Люби верного друга Милорадовича.

P. S. Своих денег мало, суммы никакой нет, прощай экономия»^[817].

Вряд ли Михаил Андреевич думал, что в благословенной Малороссии его ожидает спокойная жизнь. Вот как описывал царившую в Киеве в начале XIX столетия обстановку известный мемуарист Филипп Филиппович Вигель (1786—1856): «Всего охотнее собирались поляки не у соотечественника своего, а у англичанина, который тогда был военным или генерал-губернатором киевским… Поляки, чуя уже близкое могущество свое в Петербурге, с каждым днем становились более наглы и надменны. Главный приют их был у Феньша^[818]»^[819]. «Настроение общества, господствовавшее при нем и несколько позже, значительно изменилось при Милорадовиче»^[820].

Графу А.А. Аракчееву — 5 июля 1810 года:

«В городе Киеве общественная война: мещане против солдат, русские против бывших поляков. Ссоры в судах и в обществе, но сие последнее более происходит от личностей только некоторых особ.

Солдатами я чрезмерно доволен; они с отличным усердием и веселостью работают, с ощутительным успехом и поспешностью, и дисциплина старанием генерал-майора Ермолова^[821] так наблюдается, что даже в буйственных поступках мещан против солдат сии последние отдаляются, а иногда и страдают. Я взял надлежащие меры, следуя однако ж в точности гражданскому обыкновению, но давая вид полезной строгости, и надеюсь, что поселю между мещанами и солдатами дружбу, столь для общества полезную»^[822].

П.А. Сафонову —17 июля 1810 года:

«В Киеве нашел я ссоры, сплетни — и так моя судьба только разбирать неприятности; много сие стоит мне чувствительности. Прощай, пожелай другу твоему покоя и верь в вечной дружбе твоего Милорадовича»^[823].

И еще одно очень интересное послание Сафонову — от 7 августа:

«Бесполезный мой адъютант Аракчеев давно мне известен по своему дурному поведению и сколько ни желал его не посылать в Санкт-Петербург, но наконец согласился, снисходя на слезные и убедительнейшие просьбы. Теперь получаю я два раза извещения от графа Аракчеева, который пишет ко мне, чтобы я его непременно взял из Санкт-Петербурга, потому что он шалит и мотает. По сему принужден я отправить нарочного, дабы он непременно Аракчеева привез, и все комиссии, которые я дал Аракчееву, взял бы от него.

…Пожалуй, купи брильянтовых маленьких серег»^[824].

Вряд ли адъютант с такой фамилией был личностью случайной, а что Милорадович терпел его, хотя он был «бесполезным» и «известен по дурному поведению», лишний раз свидетельствует, что наш герой умел ладить с «сильными мира сего». Просьбу о серьгах оставим без комментариев.

Вообще, вокруг Милорадовича было тогда — впрочем, как и всегда, — много интересного народа.

«Прибыв в Киев, я представился тогдашнему генерал-губернатору графу Милорадовичу; осмотрел в весьма короткое время город, но не был тогда ни в Печорском монастыре, ни в знаменитых пещерах, ни в киевских соборах… потому что эти предметы меня вовсе не интересовали…» — писал Александр Муравьев^[825], с которым судьба сведет нашего героя в 1812 году^[826].

Тогда при Милорадовиче состоял и «корнет Александров» — «кавалерист-девица» Надежда Дурова, оставившая о нем очень любопытные воспоминания:

«Станкович^[827] получил повеление прислать одного офицера, унтер-офицера и рядового к Главнокомандующему резервной армией генералу Милорадовичу на ординарцы; эскадронному командиру моему пришла фантазия послать ординарцев самых молодых, и по этому распоряжению жребий пал на меня, как говорит Станкович, на юнейшего из всех офицеров. Хорошо, что я уже не так молода, как кажусь; мне пошел двадцать первый год [на самом деле — 26 лет. — А. Б.], а то я не знаю, что хорошего дождался бы Станкович, отправляя трех молокососов одних на собственное их распоряжение и на такой видный пост. Юнкеру Граве шестнадцать лет; гусару восемнадцать, а моя наружность не обещает и шестнадцати. Отличные ординарцы!

…Выбираются дни, что я с утра до вечера летаю на своем коне — Алмазе — или подле кареты Милорадовича, или с поручениями от него к разным лицам в Киеве. В последнем случае он посылает меня тогда только, когда тот, к кому надобно послать, проезжий или приезжий генерал; но когда он выезжает сам в карете или верхом, то всегда уже сопровождаю его я одна с моими гусарами, и никогда никакой другой ординарец не ездит за ним. Из этого я заключаю, что Милорадович любит блеск и пышность; самолюбию его очень приятно, что блистающий золотыми шнурами гусар на гордом коне рисуется близ окна его кареты и готов по мановению его лететь, как стрела, куда он прикажет.

…Сегодня было заложение инвалидного дома. По окончании всех обрядов все мы обедали в палатках; день был до нестерпимости жарок. Прежде еще присутствования при заложении дома Милорадович объехал в сопровождении всей свиты своих ординарцев все крепости, что составляло верст двадцать»^[828].