Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

в себе нравственные и физические силы задать монаху взволновавший меня вопрос, едва он сформировался в моём уме под воздействием всего только что увиденного и услышанного от Саи-туу:

— Возможно ли достоверно определить, обладал ли столь выдающимися способностями господин Борис от рождения или они возникли после того, как его психика оказалась повреждена в результате неизвестного нам воздействия? Или я должна предположить, что они проявились вследствие непредвиденного эффекта от назначенного русскому лётчику лечения?

— Кто, кроме Бога, это знает, коли сам господин Борис ответить госпоже пока не в состоянии, — смиренно поклонился мне старый монах при расставании.

Я была глубоко тронута, почти потрясена увиденным и услышанным от Саи-туу.

Вновь не смогла уснуть до утренней зари.

Джоди получила от меня задание собрать всю информацию по нетрадиционному целительству, но её оказалось, неожиданно для меня, настолько много, о чём предупреждал ошё Саи-туу, что пришлось ввести дополнительные критерии отбора её для себя. И вскоре я поняла, что не в силах объять необъятного. Моим приобретением станет лишь то, что мной будет воспринято соответственно уровню развития всех моих чувств и способностей, что будет мной в работе использоваться.

В ближайшую встречу с Миддлуотером я заверила его, что всё идет по плану.

Я стала понимать, что меняется, ветвится и структурируется моё отношение к русскому лётчику. Происшедшее с ним вначале вызвало мой профессиональный интерес. Но я, после знаменательного сеанса с участием Саи-туу, ощутила, что мне прежде всего другого необходимо подняться над самой собой, и вспомнила сон Бориса о взлёте своими силами. Страшная тяжесть накопившегося… Во мне должны произойти изменения, которые принесут с собой, а может быть, следом за собой, что-то совершенно новое, о чём я никогда бы и не подумала. И всё это связано с ним, этим русским по имени Борис.

Я страшно разволновалась, как волнуется человек перед свершением.

Но вспомнила целительную мантру для высшего, седьмого нашего энергетического уровня, которую сообщил мне ошё Саи-туу:

— Успокойся и знай, что Я есть Бог.

Всё, что ни делается, — к лучшему, говорят русские. О чём же мне тогда волноваться?

Не лучше ли не сопротивляться всеблагому и премудрому Провидению, вовлекающему и меня в новый, и с благоговением верю — в прекрасный для людей мир. Изо всех сил я стала пытаться овладеть собой.

— Так всё и происходило, Борис?

— Отвечаю тебе, автор. Если ты мне не веришь, доходи до всего сам. Привет.

— Погоди, Борис, не исчезай. Почему бы нам не встретиться в моём времени? У меня дома или на даче, как тебе будет удобно. Пока я не убедился, что ты существуешь, — как поверить тебе, что ты есть?

— Со мною тебе встретиться мудрено. Да и не нужно. Хотя я рядом. Вот что: поройся-ка в своей памяти! Одного из тех в моём повествовании, о ком ты уже рассказал, ты не только встретил в своей жизни, но и спас. Ну же! Лет десять назад. Этот странный монах… Повспоминай, повспоминай и припомни. Если интересно — слушай дальше. Привет.

Глава пятая

ИЗ-ЗА КРАЯ ЖИЗНИ

13. Лучник и талисманы

Наутро, когда я проснулся и, ещё не открывая глаз, медленно отходил ото сна, первым осознанным чувством явилось ощущение неясной новизны. Мне почудилось, как кто-то окликнул меня по имени: «Борис!» Но ведь я не Борис, я — Майкл. От непонятности этого обращения не к Майклу, а к порядком поднадоевшему Борису, изменилось что-то рядом, совсем близко ко мне, и поодаль, вокруг меня, и я ощутил себя пауком, проснувшимся от легчайшего шевеления потревоженной чьим-то прикосновением паутинки, в которое поначалу не верится, особенно, если выжидание было долгим.

Я расслабленно замер и понял, что не внутренние, а внешние изменения породили во мне неудовольствие: снова, сызнова, какие-то силы извне пытаются вмешаться в мой внутренний мир, вторгаются в тонкую ткань моей внутренней жизни. Чем же, какими новыми злонамеренными средствами на сей раз? Предощущая нервное возбуждение, к которому заново я ещё не привык, заныли под ногтями кончики пальцев, и я размял их, сжимая и разжимая.

Нехотя открыл глаза, приподнялся на локте и осмотрелся с чувством, похожим на ревность, причем, слепую, не знающую, к кому-чему придраться.

Пока спал, я перенёсся в новую комнату, явно приспособленную для более комфортабельного обитания, несомненно жилую, без малейшего привкуса госпитальной казёнщины. Новое помещение я, поразмыслив, определил как часть обширного жилого комплекса, а именно — комнату-спальню, обставленную в стиле модерн удобно, продуманно, функционально, даже уютно. От рядовой, обычной спальни в европейском стиле она отличалась не только большей просторностью, насыщенностью воздухом, а пожалуй, и утончённой изысканностью меблировки и роскошью во всем: от стильного постельного белья до наружной отделки встроенных шкафов, но роскошью не чрезмерной, не утомляющей глаз безвкусным навязыванием себя.

Новые мои впечатления я всего лишь отметил, не заостряя на них внимания, но недовольство невольно отступило, сменившись лёгкой заинтригованностью.

Я определил, чем она вызвана: стена напротив меня, расположенная во всю ширину помещения прямо вдоль оси моего нового сверхширокого ложа не для одного, украсилась большим оригинальным рисунком на белом блестящем шёлке. Черной тушью свободно, размашисто, с долей условности, изображён был стрелок из лука, судя по всему, японский. Из левого верхнего угла вдоль края рисунка спускалась ажурная гирлянда красных иероглифов.

Я почувствовал, что рисунок появился в спальне не случайно и почти одновременно со мной, с разницей в часы, если не минуты, слишком уж он выпадал из европеизированной обстановки. Обычное убранство традиционной небольшой японской комнаты — пять татами, циновок размером примерно два на полтора метра, на день складываемых стопкой в углу, светильник, бумажный свиток на стене, икебана — вот где рисунок на шёлке был бы более уместен и подчеркнул бы зажиточность хозяев. Как послушный ребёнок, получивший урок, я задался целью осмыслить значение для себя появления со мной рядом мастерски и лаконично исполненного образа средневекового лучника.

«Едва ли не единственные лучники, приходящие на ум, из всей когда-либо виденной живописи, это злонравные проказники-амуры. Иных я и не припомню. А теперь попробуй-ка, попытайся описать русскими словами японский рисунок, если не в состоянии прочесть надписи на нём и не имеешь и предварительного понятия, кто он — этот рядовой, выдающийся ли, стрелок. Из мифологии он или реально существовал, чем именно, какими подвигами прославился, за что удостоился чести перенестись из небытия на тонкий шёлк? О такой чести вряд ли мечтал, живи он в самом деле встарь… И не знаешь, как называются