Читать книгу - "Гавел - Михаэл Жантовский"

Двадцать девятого мая 1979 года был вторник, и Гавел отсутствовал дома с предыдущего вечера. Арест был внезапным, но вовсе не неожиданным – судя по синей сумке, в которой лежали четыре рубашки, нижнее белье, туалетные принадлежности, свитер, пижама, тапочки и роман Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», история бунтаря, угрожающего общественному порядку^[513].

Гавел не знал, что полиция провела обыск и в Градечке – и обнаружила там одну лишь Ольгу. Тем утром были задержаны остальные шестнадцать членов Комитета защиты противоправно преследуемых. Десять из них оказались в КПЗ по подозрению в подрывной деятельности. Режим явно не шутил. Сразу после ареста Гавела в Градечек приехал автокран и увез Луноход; это свидетельствовало о том, что – во всяком случае, в ближайшее время – вести за Гавелом наружное наблюдение не потребуется.

Это был логичный итог деятельности, которой Гавел занимался на протяжении последних двух лет, и он это хорошо понимал. Он осознавал, что арест – это своеобразный результат его стремления «реабилитироваться», его бурной деятельности, которая, как он догадывался, «скорее всего приведет к аресту»^[514]. Кроме того, арест послужил делу разрушения мифа, который поддерживался в том числе и отдельными участниками диссидентского движения, – мифа о том, что среди хартистов есть люди настолько знаменитые, уважаемые, имеющие хорошо налаженные контакты внутри страны и за границей, что им – в отличие от менее известных смутьянов – не грозит риск преследования. Но если Когоут, можно сказать, наслаждался этим чувством безнаказанности, идя на неоправданные риски и при случае даже козыряя перед следователями своим положением неприкасаемого, то Гавел не мог с этим смириться и рассматривал такое состояние дел как очередной пример получения им незаслуженных преимуществ. Чувство вины, вызванное тем, что безвестные, ни в чем не виноватые и аполитичные молодые люди жесточайшим образом, как вредные насекомые, преследуются, в то время как он может жить на свои валютные гонорары, ездить на «мерседесе» и закатывать пышные ужины, было для Гавела одним из поводов обратиться к Когоуту и прочим с идеей, из которой выросла впоследствии «Хартия-77».

И вот теперь он смог на собственном опыте убедиться в том, что миф был именно мифом. Тоталитаризм, который в нужный момент жертвовал собственными преданнейшими и лучшими сторонниками с не меньшей охотой, чем обрекал на смерть своих истинных или мнимых противников, не знал, что такое неприкосновенность. Это правда, что в конце семидесятых годов прошлого столетия режим – в основном из-за чувства самосохранения – приглушил свои худшие инстинкты и научился обращению с такими понятиями, как тираж, доход и денежные выплаты. Судьба и благополучие любого индивида сводились к простой функции – склонность подчиниться, склонность создавать проблемы, популярность внутри страны и за ее пределами. В какой-то мере многое зависело от самого человека, от того, готов ли он соблюдать границы собственной функции или, подобно Гавелу, сознательно переступать их. Однако в политике режима, как говорил Гавел в дискуссии о пределах смелости, присутствовал и элемент случайности, произвольности. Если Гавел оказался под домашним арестом, то Павлу Когоуту разрешили годовое пребывание в венском «Бургтеатре», а вскоре в Вену уехал и Павел Ландовский. Государственная безопасность отлично умела демонстрировать глубинный смысл слова «покинутость».

На улице стояло лето – одно из самых теплых за много десятилетий. В камере Гавела, которую он делил с несколькими заключенными, было очень жарко и душно. Он объявил голодовку, протестуя против своего задержания^[515], но быстро понял ее бессмысленность.

У него был еще шанс выйти на свободу. Государственная безопасность осознавала, что процесс над правозащитниками и вынесение им приговора получат огромный международный резонанс, и потому предложила Гавелу, как прежде Когоуту, легкий путь избежать такого развития событий: годовую «театральную стипендию» в Нью-Йорке. Чтобы подчеркнуть всю серьезность этого предложения, сообщил о нем Гавелу лично руководитель отдела Северной Америки МИДа. Такая стипендия и в самом деле существовала и даже являлась предметом переговоров между Государственным департаментом в Вашингтоне и пражским Министерством иностранных дел^[516]. Этот спасательный круг обеспечил Милош Форман, а непосредственно бросил его Джо Папп, основатель нью-йоркского «Публичного театра», где в 1968 году состоялась американская премьера «Уведомления». Гавел это предложение выслушал, взвесил, обсудил с Ольгой во время их свидания 5 сентября и – отверг.

Память все сглаживает. В «Заочном допросе» Гавел говорит, что никогда не сожалел о своем отказе от поездки в США^[517]. Двадцатью годами позже в интервью^[518] он подал приход к нему Ольги в тюрьму и их разговор об этом предложении как нечто несерьезное – во всяком случае, с ее стороны. Согласно Косатику^[519], Ольга, хотя и осознававшая разницу в их тогдашнем положении и потому оставившая право решать за мужем, в разговорах с друзьями отзывалась о предложении резко отрицательно. Другим же она говорила, что ненадолго уехать ей бы не повредило^[520].

В действительности процесс принятия этого решения был мучительным. Адвокат Гавела Йозеф Лжичарж сообщил своему куратору из ГБ, что с учетом перспективы провести в заключении шесть-семь лет (что было вполне реально) Гавел предпочтет эмигрировать^[521]. В дружеском кругу Ольга говорила, что во время одного из свиданий Гавел сказал ей: «Я готов отдать им пять лет своей жизни, но ни днем больше»^[522]. Некоторые авторы задаются логичным вопросом, почему приговор, который базировался, главным образом, на соответствующем политическом решении, а не на праве, оказался не слишком суровым, однако достаточно жестким для того, чтобы вынудить драматурга уехать из страны. Тут явно сыграл свою роль элемент проблемы из теории игр «Дилемма заключенного»: режим, естественно, не мог заранее сообщить Гавелу срок его будущего заключения, чтобы тот принял решение, основываясь на этих сведениях. Но и отпустить его наслаждаться жизнью в Нью-Йорке после вынесения серьезного приговора тоже было невозможно.