Читать книгу - "Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев"

Запрет традиционных праздников, шельмование солдат и офицеров, оставшихся в эмиграции, катынская ложь, о которой не уставало напоминать радио «Свободная Европа», наконец замалчивание годовщины Варшавской битвы — разве удивительно, что падение коммунизма поляки восприняли как национальное освобождение?

День всех усопших верных, 2 ноября 1969 года, Войтыла провел в Болонье, на польском военном кладбище, поминая солдат Андерса. А спустя полгода ему довелось уже отслужить заупокойную мессу по самому Андерсу, похороненному в конце мая в Монте-Кассино, среди своих бойцов. Траурная церемония совпала с другим знаменательным событием: в Рим прибыли польские священники — бывшие узники нацистских концлагерей, участвовавшие в паломничестве по местам своего заключения — Маутхаузен, Дахау, Гузен. В Мюнхене их процессию, насчитывавшую двести человек, приветствовал кардинал Депфнер, а в Риме эта честь выпала Войтыле. Архиепископ произнес проповедь о судьбах поляков — солдат и заключенных: «Два этих исторических похода, хотя и не пересеклись в свое время, с самого начала были одним целым и служили одному делу»^[452].

Поистине, то был год, полный потерь и скорби. Девятого октября 1970 года в Судане погиб Ежи Цесельский — участник Сообщества, один из самых близких Войтыле людей. Он преподавал в Хартумском университете и утонул в Ниле вместе с двумя детьми, когда пошел ко дну корабль, на котором он плыл. Войтыла встретил его вдову, возвращавшуюся с телами родных через Рим в Польшу. Архиепископ тоже срочно вернулся в Краков и отслужил панихиду по старому товарищу, а затем написал в «Тыгодник повшехны» статью о нем. Именно Цесельский был тем образцом семьянина, на который призывал равняться Войтыла в «Любви и ответственности». Без этого инженера, быть может, книга и вовсе не появилась бы на свет^[453].

* * *

В Италию Войтыла прибыл ровно за месяц до открытия синода, 2 октября 1969 года. Предстояло обсудить один из самых болезненных вопросов в истории папства: могут ли соборы ограничить власть понтификов? Эта проблема тянулась с XV века, когда сторонники концилиаризма, возмущенные совершенным упадком Святого престола, заявили, что отныне собор берет на себя полноту власти в церкви. За концилиаристов стояла светская власть, но первосвященники в конце концов взяли верх, успев подтвердить свое самодержавие как раз перед началом Реформации.

Ныне ситуация была иная. О нужде коллегиальности заявил уже сам папа, выступив в Сикстинской капелле перед участниками синода. Расхождений на этот счет, в общем, не было. Прибывшие иерархи разделились на девять языковых групп для обсуждения конкретных вопросов, связанных с распределением полномочий между Святым престолом и конференциями епископов. Войтыла оказался во франкоязычной группе, которую возглавил примас Бельгии Лео Сюненс.

Кардинал Сюненс принадлежал к когорте наиболее рьяных прогрессистов. За несколько месяцев до синода он дал интервью, в котором прошелся и по курии, и по сану римского папы, потребовав расширить права епископов. Войтыле импонировали такие взгляды — подобно соборным реформам, они восстанавливали образ народа Божьего, характерный для раннего христианства.

Группа Сюненса единогласно постановила, что участвовать в выборах наместника святого Петра должны не только кардиналы, но и представители местных епископатов. Остальная дюжина проблем также не встретила сопротивления участников синода. По инициативе краковского митрополита увидела свет декларация о работе синода, которую сам же Войтыла и подготовил^[454].

Преддверие нового, 1971 года польские иерархи сочли подходящим моментом, чтобы обратиться к идеям энциклики «Humanae vitae». Собравшаяся в начале декабря конференция епископата постановила выпустить воззвание к соотечественникам по поводу падения рождаемости. Одну из причин этого клир усматривал в легальных абортах. Заголовок воззвания звучал апокалиптически: «В защиту нации, чье существование поставлено под угрозу». В документе иерархи с восторгом вспоминали послевоенное время, сравнивая народ с «садом», который в те годы цвел вовсю. Ныне же, предупреждали епископы, сад готов обратиться в пустыню, поскольку резко замедлился рост населения, чему виной — аборты и контрацепция.

Поразительный это был документ. Если не знать взглядов польских прелатов, можно было бы подумать, что таким образом они завуалированно прославляли сталинизм, в эпоху которого Польша и переживала беби-бум.

Однако издать воззвание они не успели. События вдруг завертелись с такой быстротой, что епископам стало не до него. Седьмого декабря 1970 года в Варшаве западногерманский канцлер Вилли Брандт подписал договор с премьером Юзефом Циранкевичем, по которому ФРГ признала, наконец, границы по Одре и Нысе. Гомулка мог торжествовать. Он добился цели, к которой шел двадцать пять лет. Уверенный, что после такого сограждане примут от него любую горькую пилюлю, он немедленно приступил к давно готовившейся экономической реформе. Целью реформы было введение материальной заинтересованности рабочих и предоставление предприятиям ограниченной самостоятельности, как это сделал в СССР председатель Совета министров А. Н. Косыгин. На первом этапе реформа предусматривала массовое повышение цен на продовольственные товары при одновременном понижении их — на промышленные. Гомулка явно потерял ощущение реальности. Никакое признание границ не могло оправдать в глазах населения взлета цен накануне рождественских праздников. Изумился даже примас. «Это же капиталисты! — воскликнул он. — А вернее, могильщики капитализма. У наших коммунистов капиталистическая ментальность. Цены подняли, а семейные надбавки дадут только с 1 января»^[455].

Двенадцатого декабря, в субботу, телевидение и радио сообщили о новых ценах, а в понедельник начались акции протеста. Особенно бурный оборот дела приняли на Побережье. Верфевики Гданьска, Гдыни и Щецина вышли на стихийные манифестации и принялись громить парткомы. В Щецине партийное руководство пришлось снимать вертолетами с крыши горящего здания. На улицах разгорелись бои рабочих с милицией. В города, охваченные беспорядками, вошли войска, в том числе бронетехника^[456].

Наиболее кровавые события развернулись 17 декабря, в «черный четверг». Рано утром солдаты предупредительным огнем автоматов остановили рабочих, явившихся на верфь имени Парижской коммуны в Гдыне, а затем милиция несколько часов воевала с демонстрантами на улицах города. Советский генконсул в Гданьске сообщал: «Уже в 7 часов были слышны выстрелы автоматов, пулеметов и газовых минометов, которые вначале принимали за пушечные выстрелы. Дымовые шашки и гранаты сбрасывали с вертолетов. К 10 часам утра по всей центральной части шли бои и, как сообщали по телефону наши граждане, были убитые и раненые»^[457].