Читать книгу - "Керенский - Владимир Федюк"

Третий день беспорядков в Петрограде принес с собой очень серьезные перемены. В четыре часа утра 5 июля по приказу генерала Половцева отряд "увечных воинов" под началом поручика Стуканцева захватил редакцию "Правды", разоружив охранявших ее солдат. Что же заставило Половцева, накануне хранившего предельную осторожность, столь резко изменить тактику? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо вернуться на несколько месяцев назад.

25 апреля 1917 года на участке фронта, контролируемом 6-й армией, в руки русских военных властей сдался перебежчик. Данные им показания оказались настолько интересны, что задержанного немедленно переправили в Ставку. Личность перебежчика удалось установить без труда. Им был прапорщик 16-го Сибирского полка Д. С. Ермоленко, тридцати трех лет от роду. С осени 1914 года он находился в плену, где по заданию немцев вел слежку за русскими военнопленными в концентрационных лагерях. Видимо, хозяева были довольны успехами своего подопечного, поскольку предложили ему карьерное повышение. Предполагалось, что Ермоленко будет переброшен в Россию и установит там связи с действующей немецкой агентурой.

Позднее на допросе Ермоленко показал: "3 апреля 1917 года нового стиля я выехал с обер-лейтенантом (оба в штатском платье) в Берлин. Прибыли 3-го вечером. На следующий день мы отправились в главный штаб к капитанам генерального штаба Шидицкому и Люберсу". Они предложили Ермоленко дать им расписку о согласии работать на немецкую разведку. За это ему было назначено вознаграждение в 8 тысяч рублей в месяц плюс 30 процентов от суммы причиненного России ущерба (взрыва складов, мостов и т. д.). Когда Ермоленко спросил, "что же, я один буду работать в этом направлении, и потому от такой работы много пользы ждать нельзя, на это мне сказали, что напрасно я так думаю, что у Германии достаточное количество работает в России агентов-шпионов, работающих для Германии, причем упомянули фамилию Ленина, как лица, работающего от Германии и для Германии, и что дела у него идут великолепно. При этом они упоминали тогда, что Ленин работает во дворце Кшесинской".^[251]

В сведениях, сообщенных Ермоленко, концы с концами сходились далеко не всегда. Первое, что бросается в глаза, — это даты. В день, когда состоялся разговор Ермоленко с его немецкими кураторами, Ленин еще находился за границей и перспективы его возвращения в Россию были неясны. К тому же сама личность Ермоленко меньше всего внушала доверие. Он был дважды контужен (первый раз еще в японскую войну), одно время сам служил в контрразведке, но был уволен за ка-кие-то неблаговидные поступки. Капитан Б. В. Никитин, которому по долгу службы пришлось общаться с Ермоленко, вспоминал эту встречу так: "Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить".^[252] В таком состоянии он мог сказать что угодно.

К слову говоря, контрразведка Петроградского военного округа до последнего момента не имела представления о показаниях Ермоленко. Его дело вела контрразведка при Ставке, а эти ведомства, хотя и родственные, делиться информацией друг с другом не любили. У капитана Никитина были свои поводы, для того чтобы подозревать большевиков в связях с немецкой разведкой. Его агентам удалось выйти на переписку между находившимся в Стокгольме членом большевистского ЦК Я. С. Ганецким и жившим в Петрограде присяжным поверенным М. Ю. Козловским (тем самым, который представлял интересы Ленина в деле об особняке Кшесинской). По мнению Никитина, в этих посланиях содержался зашифрованный обмен сведениями о переводе большевикам немецких денег.

Косвенных доказательств, свидетельствовавших против большевиков, было немало, прямых — ни одного. Тем не менее министр юстиции П. Н. Переверзев вечером 4 июля на свой страх и риск принял решение обнародовать показания Ермоленко. Когда об этом стало известно во ВЦИКе, там поднялся страшный шум. Бóльшая часть эсеро-меныиевистского руководства Совета считала публикацию абсолютно недопустимой. Эти люди боялись, а подчас и откровенно ненавидели большевиков, но не могли отмежеваться от чувств, восходивших еще к эпохе подполья. Обвинить в предательстве своих же товарищей-социалистов в духе этой логики означало обвинить самих себя.

Неожиданно против публикации показаний Ермоленко выступили и некоторые министры во главе с премьером князем Львовым. Некрасов и Терещенко обвинили Переверзева, что тот слишком рано раскрыл карты и тем помешал завершению следствия. Редакции крупнейших газет были уведомлены, что Временное правительство и ВЦИК просят не публиковать документы о связях большевиков с германской разведкой. Единственной газетой, не откликнувшейся на этот призыв, было бульварное "Живое слово". Именно на его страницах 5 июля и был помещен протокол допроса Ермоленко. Документ был передан в редакцию людьми, не имеющими отношения к власти, — бывшим членом Государственной думы (и в прошлом большевиком) Г. А. Алексинским и старым народовольцем, долголетним узником Шлиссельбурга В. С. Панкратовым.

"Живое слово" было известно как издание самого низкого пошиба, да и у Алексинского репутация была подмочена какими-то прошлыми контактами с полицией, но даже это лишь в незначительной степени снизило эффект от публикации. Чего-то подобного читатели ждали давно. Уже история с "пломбированным вагоном" породила немало разговоров о связях большевиков с Германией. К тому же все это легло на хорошо подготовленную почву.