Читать книгу - "Оргазм, или Любовные утехи на Западе. История наслаждения с XVI века до наших дней - Робер Мюшембле"

Проститутки принадлежат к самым разным социальным слоям и приспосабливаются к потребностям самой разной публики. Дамы «полусвета», львицы и кокотки Второй Империи, «дворянки горизонтального положения», как назовут их позже, обычно живут в особняке или в квартире в одном из престижных кварталов Парижа. «Супницы» из ночных ресторанов, «женщины из кафе» более многочисленны; они дают представление о том, как эволюционировали нравственные принципы века. Столица и большие промышленные города изобилуют женщинами, живущими на содержании. Одних полностью обеспечивает богатый холостяк (иногда он обеспечивает и мужа своей любовницы), другим оплачивают квартиру или комнату, третьим покровитель дает возможность покупать дорогие наряды и развлекаться. Провинциальные буржуа, в частности, из Лиона, Лилля, Валансьена, предпочитают брать любовниц из среды молодых работниц мануфактуры. Иногда знатный мужчина и молодая необразованная работница живут вместе как настоящая супружеская чета, что приводит порой к недопониманию и фрустрации с обеих сторон^[365]. Классовая борьба обходит стороной такую пару, но накладывает свой отпечаток на их жизнь. Любовник считает свою партнершу инструментом для удовольствия, а для нее он чаще всего — первый мужчина, и она страдает от его пренебрежительного отношения и от того, что он купил ее.

Поучительную историю такого рода предлагает анонимная автобиография некоего англичанина из хорошей семьи^[366]. Повествователь встретил в деревне Молли, и она стала его любовницей. «Вскоре Молли вернулась в Лондон. Я уехал в тот же день, но не с ней вместе, не в вагоне третьего класса». Буржуазность обязывает! Он предлагает ей поселиться у него, она соглашается, и любовники начинают жить вместе. «Она пробыла со мной только пять дней. Я водил ее в театр и в другие места, но только когда стемнеет; я ее кормил и занимался с ней любовью до полного взаимного изнеможения.[…] Мне нравилось обучать ее сладострастным играм (такое удовольствие можно получить только с девственницей, а не с проституткой), но я ей не нравился. Она часто плакала. Обычно мне достаточно было слегка почесать ее клитор, как слезы проходили». В последний день «я спросил, не беременна ли она, и она призналась, что это так». Молли утверждает, что ребенок от него, но он склонен считать, что виноват некий Жиль. Он, видимо, лжет, так как сам как-то обмолвился, что имел счастье быть первым у Молли. Она находит себе работу, а через две недели исчезает. Он скучает по ней, начинает искать и пишет ей письмо. Она приходит к нему в бедной одежде, «чрезмерно накрашенная». Объяснение просто: «Молли стала проституткой». Теперь уже он пользуется ее познаниями в любви и признается, что никогда она не была столь сладострастной. Но Молли отказывается рассказать о том, как она живет. «Став проституткой, женщина начинает лгать», — утверждает он с некоторым цинизмом. Поначалу произошедшее несколько смутило его, но угрызения совести быстро прошли. «Я возвращался к своей тетушке немного огорченный, ибо сознавал, что именно я стал причиной того, что Молли сбилась с пути. Я тогда еще не знал, что жизнь проститутки гораздо лучше, чем жизнь супруги крестьянина». И ни слова о ребенке, которого она носит или от которого уже избавилась. «Беспокойство», но не больше, он ощутил после возвращения в Лондон, где «она не уходила от меня, но и не соглашалась ни на какие ласки». Молли плача сообщает, что у нее гонорея. За несколько недель она становится «развратной» по милости человека, лишившего ее девственности, потом проституткой. Два самых страшных бедствия не минуют ее: она беременеет и заболевает венерической болезнью. Сомнительно, чтобы такая участь действительно была лучше той, что ждала ее в деревне. Молодой буржуа, рассказывающий без особых угрызений совести эту историю, не лишен некоего смутного чувства вины. Однако оно не мешает ему наслаждаться эротическими умениями Молли, которые он описывает со всей тщательностью, а потом холодно переходит к другим приключениям.

Во Франции проституция существенно меняет свое обличье в последнюю треть XIX века. Возникает новый спрос, связанный с изменениями в структуре общества. Речь теперь идет не о потребностях пролетариев, приехавших из деревни в город, а о новых вкусах разбогатевших буржуа, число которых невероятно умножилось. Предложение приспосабливается к спросу. Появляются женщины, не принадлежащие ни к куртизанкам высокого ранга, ни к пансионеркам борделя, ни к тайным проституткам. Они создают иллюзию, что их надо покорять, так как буржуа все чаще ищет некое подобие чувства и хочет, чтобы отношения немного выходили за пределы борделя. Самые состоятельные хотят роскоши и комфорта, чтобы связь походила на супружескую, но с эротическими удовольствиями. Этим можно объяснить, почему появляется все больше девушек, живущих на содержании, во всяком случае, таких, к которым ходят постоянно одни и те же любовники. Расцветают дома свиданий, предлагающие подобие адюльтера, иллюзию победы над женщиной, равной по положению, а то и более высокого класса^[367].

Одной из забот современников остается тесная связь между проституцией и угрозой сифилиса. Призрак венерических болезней пугает людей по обе стороны Ла-Манша. В Англии в начале правления королевы Виктории велась довольно подробная статистика заболеваний, а потом «великое социальное зло» скрылось за густой завесой молчания. Однако фантастические представления о том, как можно заразиться, не исчезают и преследуют сознание вплоть до открытия сифилитической спирохеты в 1905 году, изобретения теста Вассермана в 1906 и появления эффективных методов лечения в 1909. Некий анонимный медик подсчитывает в «Медико-хирургическом журнале», что несколько сотен больных лондонских проституток могут за одну ночь заразить в десять раз больше клиентов, а те в свою очередь передадут заразу как продажным женщинам, так и супругам, и за год может образоваться 1 652 500 носителей болезни. Эти цифры не следует принимать всерьез, но они свидетельствуют о глубоком беспокойстве, существующем в обществе, тем более что двойной мужской стандарт действительно приводит иногда к заражению по цепочке и даже поражает детей, рождающихся с наследственными болезнями^[368].

Подобный гигиенический ужас охватывает и Францию. Он широко отразился в литературе и искусстве. Жорис Карл Гюисманс одержим образом «большого триппера», носителя смерти, который он уподобляет огромной вагине. В романе «Супружеская жизнь» он описывает возрастание женского желания по трем стадиям, похожим на три стадии развития сифилиса^[369]. Пьеса Эжена Брие «Потерпевшие крушение», написанная в 1901 году и представленная в театре «Антуан» в Париже в 1905, так же как и живописные работы Фелисьена Ропа, отражают непреодолимый страх перед венерическими болезнями. Наивысшей точки страх достигает к 1900 году, так как оказывается, что сифилис — более тяжелая болезнь, чем считали раньше, что ею гораздо проще заразиться и она протекает гораздо мучительней. Медики утверждают (без достаточных оснований), что 7–8, а то и 42 % детей заражаются от матерей и умирают. Эдмон Фурнье «доказывает», что болезнь может передаться внукам, минуя детей; рекомендуемое лекарство — просто воздержание. «Следует добиться того, чтобы молодые люди вступали в брак девственниками», — заявляет доктор Кейра в 1902 году на заседании Профилактического общества. Здесь можно наблюдать все ту же «стратегию запугивания, направленную непосредственно на юношество», причем преувеличенный страх перед бедствием переосмысляет его как грех и дает возможность высокопарными словами ограничить доступ к плотскому наслаждению^[370]. Распространение сифилофобии в конце XIX века приходит на смену мнимому страху перед мастурбацией, который с 1880-х годов несколько смягчился. Еще с XVIII века страх перед венерическими болезнями служил аргументом для сторонников ограничения эротического аппетита. Подобным образом еще раньше охота на ведьм привлекала внимание к опасности соития с дьяволом, иными словами, к опасности предаваться плотскому наслаждению в ущерб спасению души. В отличие от двух призрачных страхов прошлого, недавно появившийся страх перед СПИДом основан на жестокой реальности. Но, быть может, здесь проявился в постмодернистской форме все тот же страх, что за чрезмерное сексуальное наслаждение надо расплачиваться смертью?