Читать книгу - "Загадка Скапа-Флоу - Александр Корганов"

Кажется, как будто бы невидимая сила влечет корабль за собой, мягко, но неудержимо. Никакого шума машин – только постоянно этот глубокий, равномерный шорох волн.

Мы совершили переход до Бискайского залива. Там ветер круто изменил направление, и мы должны были долго лавировать. Мы рассчитывали возместить потерянное время за Азорскими островами, как только войдем в район пассатов.

Однако когда мы подошли к Азорским островам, то вместо пассатов застаем там только слабый ветер, своими редкими порывами напоминающий старческое покашливание.

Шлангенгрипер ловит каждый порыв ветра, но мы все равно проходим за день не более десяти миль. Порой кажется, что море налилось свинцом. Дни – сонливые и жаркие, а ночи – еще хуже. Мы не выдерживаем их в кубрике и в свободное от вахты время лежим на крышках люков, ловя прохладу ночного ветра.

Капитана мы видим только изредка. Обычно он располагается полулежа на своем палубном топчане позади весельного ящика. Только иногда в полдень, в самый разгар жары, он появляется на шканцах в шелковой красной рубашке, длинный и сухой, как полуденное привидение. Окинув озабоченным взглядом обвисшие паруса и покачав головой, он вновь исчезает за весельным ящиком.

Да, мы видим его очень редко. Но то, что он, находясь как бы за сценой, удерживает все нити в своих руках, мы поняли очень скоро.

Однажды в полдень Кремер, старший бачка, послал Циппеля на камбуз за сгущенным молоком. Он хотел подсластить свою лапшу.

Но Циппель вернулся без молока.

– Как это понимать? – накинулся Кремер. Он был медленным на подъем восточным пруссаком, который только изредка открывал свой рот. Однако теперь он был взбешен.

– Что, этот Смутье не хочет раскошелиться?

– Нет, – ответил Циппель, и дрожь в голосе выдавала его страх. – Он хочет. Но он говорит, что капитан запретил. Нужно экономить.

Кремер не ответил, но взглянул так, что замолчали все сидящие за столом. Нависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался голос Штокса:

– Зато завтра будет нечто особенное, солонина с сушеной картошкой.

Это была пища, которую мы получали уже три недели почти ежедневно, и потому слова Штокса звучали, как издёвка.

Эта сцена не имела далее никаких последствий, только с этого момента молоко не выдавалось больше ни утром, ни днем, ни вечером.

Три дня спустя – как раз была моя очередь бачковать – я пришел на камбуз, чтобы получить «напиток вахтенных». Это был кофе, который выдавался для вахтенных в четыре часа утра. Черный и горячий, сильно отдающий цикорием и лишь отдаленно напоминающий кофе, он популярен у всех путешественников, будь то в высоких широтах Антарктики, или в тропиках.

– «Напитка вахтенных» больше не будет, – сказал мне кок Смутье, и мне показалось, что он коварно ухмыляется.

– И что я должен сказать им?

Он равнодушно пожал плечами.

– Можешь сказать, как есть. Шлангенгрипер запретил.

Матросы поняли меня не сразу. Когда я с пустым, дребезжащим котелком появился в «синагоге» и сообщил им о причине отказа, над столом нависла тишина, точно как в прошлый раз. Все сидели либо в сетчатых майках, либо с голым торсом, и перед каждым лежал ломоть сухаря, который они приготовили к этому кофе.

Не знаю, кто начал. По-моему, это был Мюллер. Он схватил свой сухарь и начал барабанить им по крышке стола, выкрикивая при этом:

– Подъем! Подъем! Подъем!..

Это было старой шуткой. Команда побудки, которой по утрам поднимались из коек свободные от вахты, предназначалась для червей в сухарях. При стуке сухаря по крышке стола они сыпались из своих нор и расползались в разные стороны. Тут их сметали в кучу и растаптывали.

Но на этот раз эта «шутка» означала нечто иное. Внезапно все схватили свои сухари и стали тоже барабанить ими по столу. Это напоминало дробь барабана. И вступил хор хриплых голосов:

– Подъем! Подъем! Подъем!..

Вдруг сквозь шум в кубрике послышался голос капитана. По-видимому, он спустился со шканцев и теперь стоял прямо у входа в «синагогу».

– Боцман, – сказал он, – я полагаю, мы должны успокоить этот кубрик!

И тотчас прогремел грозный голос боцмана:

– Чёрт побери! Тихо вы там, в «синагоге»!

– Все они такие правильные, – послышался чей-то приглушенный голос, – для нашего брата они не только кофе пожалеют, а палец о палец не ударят.

– Да уж, а вид такой благочестивый, – добавил Штокс, – как будто бы он компаньон самого господа Бога. Видели бы вы его во время последнего плавания в Фёрт-оф-Форте…

Окинув взглядом своих слушателей, он продолжал:

– Нам нужно было пройти под мостом. С лоцманом. «С вашими мачтами Вы не пройдете в прилив под мостом», сказал лоцман. «Пройдем», возразил Шлангенгрипер, «я рассчитал это». Дело в том, что ожидание следующего отлива стоило два фунта дополнительной платы лоцману, и эти два фунта лежали камнем на душе. «Хорошо, кэптен, – ответил лоцман, – но на Вашу ответственность». Шлангенгрипер молча ушел в штурманскую рубку. А позже, когда я счищал ржавчину с фок-мачты, ко мне подошел Иверсен, второй рулевой, и сказал: «Штокс, загляни-ка с кормы в штурманскую рубку! Это надо видеть! Я пошел и заглянул туда снаружи в окно. Там, стоя ничком на коленях и обхватив руками голову, молился Шлангенгрипер. Он просил „дорогого Господа Бога“ о том, чтобы он не наказал его за скупость, и чтобы концы матч остались целыми. Он лежал так до тех пор, пока мы не прошли под мостом. Полкоманды успели на него посмотреть. Правда, нам на самом деле удалось проскочить с невредимыми мачтами. Но в последующие дни, проходя мимо Шлангенгрипера, мы хлопали себя по коленям».

Раздался смех.

– Надеюсь, он не молится о том, чтобы лишить нас еще и солонины в наших мисках, – сказал Шлегельсбергер.

Мы увидели, как наискосок через палубу к «синагоге» бежит Йессен. Задыхаясь, он возмущенно затараторил:

– Дети мои, я с камбуза! Там Балкенхоль и пьет молоко! Я сам видел! У пасти большая банка сгущенного молока и слышно только: «клук-клук-клук»!

Это возымело такое действие, как будто у всех разом открылся выход накопленной ярости. В «синагоге» – крик и ругань: «Эта коварная свинья. этот жид. ну, держись, собака, мы засунем тебе это.»

И затем Виташек сказал веско и важно, как председатель суда присяжных:

– Сегодня ночью мы этому коку устроим.

Наступившая ночь была темной, свет звезд заслоняло знойное марево, только тонкий золотой серп луны пробивался между облаками.

До полуночи мы были свободны от вахты. В десять часов мы украдкой, в чулках, пробрались на бак. Дверь на камбуз была открыта. На камбузе сидел кок Балкенхоль и писал. На его лысом темени отражался свет керосиновых ламп. Мы столпились в тени у входа, и Циппель жалобным голосом выкрикнул: