Читать книгу - "Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917) - Ева Ингеборг Фляйшхауэр"

Граф Пурталес воспользовался переданным ему вотумом большинства российского Совета министров как поводом, чтобы предречь представителям петербургского общества, отчасти запугивая их по долгу службы, отчасти желая предупредить в частном порядке, что «с объявлением войны начнется революция»^[560]. Графиню Пурталес, урожденную графиню фон Каниц, дочь прусского камергера и офицера, перспектива применения ее императором революции в качестве оружия против дружественной российской монархии повергла в такой ужас, что она на глазах у русских гостей стала паковать чемоданы, непререкаемым тоном заявляя: «В день после объявления войны Зимний дворец и Эрмитаж взлетят на воздух»^[561]. С австрийской стороны в российское Министерство иностранных дел также поступило личное предостережение от вступления Российской империи в войну, которое обречет ее на революцию и крах собственной власти. Австро-венгерский атташе в Петербурге, принц Франц фон Гогенлоэ, старался, не выдавая конфиденциальных сведений и не совершая государственной измены, дать понять своему приятелю, помощнику начальника канцелярии министра иностранных дел Н. А. Базили (де Базили), что у Берлина и Вены на тот случай, если на фронтах войны дела пойдут неудачно, есть запасной вариант — революционизирование и разрушение Российской империи изнутри^[562]. Граф Пурталес действовал угрозами и в другом направлении: 1 августа он представил рейхсканцлеру сообщение «будто бы от совершенно надежного источника» в Москве, «что 29 июля из Петербурга и Москвы выехали в Германию 60 человек с большими денежными средствами, чтобы вызвать там беспорядки»^[563], — зеркальное отражение известной ему информации о немецком финансировании российского стачечного движения^[564].

Расследования в России привели к выводу: «Не подлежит никакому сомнению, что и волнения среди фабрично-рабочего класса были результатом деятельности Германского Генерального Штаба»^[565]. Российский министр иностранных дел и французский посол в августе 1914 г. согласились друг с другом в том, что Германия еще до войны завела тайные связи в русской рабочей среде и предвоенное стачечное движение провоцировали немецкие агенты^[566]. Ответственность Ленина, впоследствии подробно доказанная советскими исследователями^[567], у информированных современников также не вызывала сомнений. А. Е. Бадаев, свидетель происходившего в Кракове/Поронине, Петербурге и Баку, ставил «забастовочное движение летом 1914 г.» исключительно в заслугу большевистской партии^[568]. По сведениям российских секретных служб^[569] и дипломатического представительства Великобритании^[570], забастовки вызывались и направлялись немецкими агентами и их пособниками на местах. Официальных подтверждений с немецкой стороны ни разу не последовало. Однако находившийся в удачном месте источник, офицер разведки и доверенное лицо германского посла в Копенгагене Фриц Каэн, позднее подтвердил немецкую подоплеку «июльских баррикад» косвенно, когда писал в воспоминаниях: «Петербургские восстания рабочих… управлялись из-за границы и преследовали… политические требования. Они распространились… на Ригу, Москву, Тифлис и другие части империи, сделали необходимым введение чрезвычайного положения в названных местах. В Петербурге они продолжались до мобилизации. В августе к ним присоединились беспорядки на Кавказе»^[571].

Забастовки и беспорядки в стратегически важных центрах провинции: Риге и Николаеве, служивших базами Балтийского и Черноморского флотов, городах Поволжья, южнорусских губерний, Кавказа и Сибири — действительно не прекращались еще долго после объявления мобилизации^[572]. Размах июльских демонстраций заставил царское правительство ввести чрезвычайное положение в столице и других затронутых волнениями районах. Но оно сумело полицейскими мерами положить конец столичным выступлениям, а беспорядки в провинции усмирить в ходе мобилизации. Тем не менее Ленин и его сторонники на все лады превозносили эти беспорядки как предвестие всероссийского революционного взрыва, а ленинский приверженец в Генеральном штабе М. Д. Бонч-Бруевич, видя в них приближение «гигантской революции», утверждал: «…предвоенные забастовки и беспорядки в столице только чудом не вылились в вооруженное восстание…»^[573] Критики Ленина среди левых радикалов столицы, наоборот, осудили ленинские манипуляции с июльскими стачками и констатировали, что у рабочих масс они вызвали только одну реакцию — «разочарование как в успехе борьбы, так и в партийных организациях»^[574]. В политической пассивности рабочих после начала войны, в том, что столичный «пролетариат, за редкими исключениями, никак не реагировал на объявление войны» и отказывался от какого-либо массового протеста^[575], эти критики винили неверное планирование и руководство Ленина.