Читать книгу - "Опимия - Рафаэлло Джованьоли"

День спустя после событий, о которых рассказывалось в конце предыдущей главы, около первого часа терции (около 10 часов утра) римляне огромными толпами тянулись за Капенские ворота навстречу консулу Гаю Теренцию Варрону. Тот, передав в руки претора Марка Клавдия Марцелла, согласно декрету сената, командование над остатками армии, которые он сумел собрать после разгрома под Каннами, прибыл в Рим, чтобы предстать перед судом сограждан, а также исполнять обязанности первого магистрата города.

Разумеется, народ шёл навстречу консулу с настроениями, далеко не благоприятными для магистрата; больше всего такие настроения были распространены среди плебеев. Консула уже не защищали с жаром, он уже не был фаворитом выборов; слышались громкие голоса, его осуждавшие, раздавались злобные насмешки и гневные выкрики в адрес Варрона, которого без обиняков называли невежественным, самонадеянным, трусливым и считали чуть ли не предателем.

Конечно, у Варрона хватало и защитников, и надо сказать к чести патрицианского сословия, которое наиболее резко выступало против Варрона на выборах, именно среди патрициев в этот день появились самые горячие его защитники; они открыто выступали против осуждения консула в любой форме за его поведение и перед битвой, и во время неё, и — тем более — после разгрома. Они даже громко расхваливали и одобряли его энергию и достойную манеру держаться.

В начале дня Варрон, предваряемый двенадцатью ликторами и сопровождаемый своими контуберналами, бледный, меланхоличный и довольно взволнованный, появился в Роще камен, расположенной примерно в полумиле от Капенских ворот, которую народная традиция выбрала местом таинственных бесед Нумы Помпилия с нимфой Эгерией, и там остановился: у него не было сил въехать в город сразу.

Туда очень скоро прибыли самые близкие его друзья, родственники и жена Лициния. Все они ободряли его и уговаривали перестать бояться за свою жизнь.

— Из-за своей чести боюсь я гнева патрициев, из-за своей репутации... а вовсе не из страха за жизнь, — сказал дрожащим от боли голосом консул. — Разве не понимаете вы, что, если я буду обвинён и даже осуждён, то теми же самыми людьми, которые возвели меня на консульство?.. Непостоянство и переменчивость нашего плебса, избравшего меня, потому что он желал битвы с Ганнибалом, теперь, когда я сразился с врагом и наши легионы, конечно, не по моей вине были разбиты, приведут к тому, что я буду осуждён за общую вину.

— Нет, Теренций, нет! Этого не произойдёт, — сказала Лициния, сжимая руку мужа и порывисто поднося её к своему сердцу. — Знай, что сенаторы, и прежде всего Фабий Максим, открыто и громко одобряют твоё поведение и считают пустыми крики безумных плебеев, для которых ты столько сделал и не верить которым я всегда тебя призывала.

Пока Лициния говорила таким образом со своим мужем, вышедшая из Капенских ворот толпа приблизилась и разошлась вокруг рощи с беседкой камен, куда вошли двенадцать ликторов, твёрдо решивших отыскать консула.

В этой мешанине людей всех сословий и состояний каждый говорил о своём, бросал обрывки фраз, притом из уст плебеев вырывались далеко не самые умные изречения.

— Надо бы найти народного трибуна, чтобы он обвинил перед нами этого труса Варрона! — крикнул какой-то оборванец, шедший вместе с толстым и коренастым Курием Мегеллом, румяным Нумерием и помощником жреца Гаем Бибуланом, вечными бездельниками, а поэтому не пропускающими ни одного мало-мальски значительного сборища.

— Называть его трусом, по-моему, слишком мягко, — сказал веспиллон, шедший в нескольких шагах перед Нумерием, Мегеллом и их товарищами, повернувшись к произнёсшему предыдущую фразу оборванцу.

— Надо бы назвать его изменником? — спросил тот у могильщика.

— Кто знает?.. Только он на самом деле — предатель, клянусь всеми богами неба и преисподней. С восьмидесятью тысячами не проигрывают битву врагу, у которого всего сорок пять тысяч человек, если только не хотят этого.

— Говорят про пыль, запорошившую глаза наших солдат! — воскликнул Нумерий. — Про золотую пыль, которую Ганнибал сумел насыпать в кошелёк Варрону... Вот о какой пыли нужно говорить.

— А у тебя умный и смелый язык, гражданин, — сказал веспиллон Нумерию.

— И подумать только: две трети этой слепой и бестолковой толпы идёт навстречу Гаю Теренцию, чтобы приветствовать его, и нисколько не беспокоится состоянием родной земли.

— Я бы даже предложил устроить ему овацию, — сказал с едким сарказмом могильщик.

— Давайте уж лучше устроим ему триумф! — иронично вставил какой-то пьянчуга.

— А вас, клянусь Гемониями, надо бы бросить в грязь Клоаки, злые и безумные граждане... Да что я говорю о гражданах!.. Вас бы следовало назвать прозелитами и шпионами Ганнибала.

Так прогремел резкий и суровый голос Марка Ливия Салинатора, поспешавшего вместе с толпой и в этот миг оказавшегося рядом с Нумерием и его друзьями.

— Клянусь богами! Ты над нами глумишься! — возмутился Нумерий. — А на это у тебя нет права, Марк Ливии.

— Да, у меня не было такого права, но вы его дали мне в тот день, когда несправедливо приговорили меня к штрафу за иллирийскую добычу; да, у меня не было такого права, но вы мне его дали в тот день, когда вы, именно вы, бессмысленно орущие про измену и предателей, проголосовали за декрет, ограничивающий власть Фабия Максима, а потом избрали консулом Гая Теренция Варрона; да, у меня не было такого права, скверные граждане, и вы мне его даёте сейчас, когда пытаетесь оживить подозрения и раздувать разногласия, когда родина оказалась в опасности, сейчас, когда выступаете, словно пьяные комедианты, против того, ради избрания которого консулом вы перевернули вверх дном весь город, сейчас, когда вы, после того как подталкивали Варрона безумными криками в битву, обвиняете его в том, что ему изменила удача!.. Я был и остаюсь противником Варрона, но склоняю голову перед консулом, который не потерял надежду в спасение родины, как это сделали вы, проклятые нытики!

И, произнеся громким и взволнованным голосом эту речь, Марк Ливии провёл правой рукой по своей длинной запущенной бороде, а левой закинул за плечо конец своей грязной тоги и отошёл от приумолкшего и смущённого Нумерия и его друзей, которые, кроме того, что почувствовали себя неправыми, и это помешало им должным образом ответить на оскорбительные слова Салинатора, испытывали к нему почтение, которое римский плебс, несмотря на все свои крики, всегда питал к консулярам.