Читать книгу - "Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр"

«8 августа^[263], — пишет Люсиль, — когда я вернулась из деревни, умы уже сильно волновались. Хотели убить Робеспьера. 9-го у меня обедали марсельцы; было довольно весело. После обеда мы все были у Дантона. Мать плакала, она была донельзя грустна, у ребенка ее было испуганное лицо; Дантон имел решительный вид. Они боялись, как бы чего-нибудь не произошло. Что же касается меня, то я смеялась, как безумная. «Можно ли так смеяться!» — говорила мне госпожа Дантон».

Раздались звуки набата; толпа под окнами кричит: «Да здравствует нация!» Все спешат вооружиться, и Демулен появляется с ружьем. Тогда бедная Люсиль начинает плакать, а Камилл успокаивает ее, говоря, что он не будет отходить от Дантона. Этот последний, на минуту прилегший, отправляется, наконец, ночью в ратушу. «Набат Кордельеров все звучал и звучал. Люсиль одна, закрыв лицо платком, стояла на коленях на подоконнике, заливаясь слезами», и слушала звуки этого рокового колокола. Госпожа Дантон была здесь же, рядом с ней; она чувствовала себя подавленной и волновалась^[264]. Временами ночью приходили послания и сообщали бедным женщинам то утешительные, то тревожные вести. Когда настал день, госпожой Дантон овладела лихорадочная жажда движения и она поднялась к себе, потом, не выдержав, вернулась снова к своей подруге. Люсиль велела поставить в салоне кровать для Габриэль, и обе женщины, которые не в состоянии были заснуть, пытались на заре завтракать, читать, забыться.

Вдруг Люсиль, прислушиваясь, сказала: «…стреляют из пушек!» Госпожа Дантон прислушалась тоже, услыхала, побледнела, и, не владея больше собою, упала в обморок «Я сама раздела ее, — говорит Люсиль, — и едва не свалилась тут же, но сознание, что ей необходимо оказать помощь, придало мне силы. Она пришла в себя».

Вот прошла соседка с криком, что виною всему этому — Камилл. Затем захлопнула дверь перед носом Люсиль, когда обе женщины хотели пройти через лавку, чтобы выйти из Торгового двора. Наконец вернулся Камилл; но из предосторожности супруги Демулен ночевали 11-го на улице Турнон, у своего друга Робера. Самые противоречивые слухи носились в городе. «Во дворце разбивают зеркала, — пишет Люсиль, — нам принесли губки и щетки, взятые с туалетного стола королевы… На другой день, 12-го, вернувшись домой, я узнала, что Дантон сделан министром»^[265].

Эта удивительная новость оказалась верной. Маленький адвокат, которого почтальон города Арси даром довез до Парижа, молодой человек без будущего, за которого содержатель кафе Шарпантье боялся выдать дочь, переселился 14 августа 1792 года в старинный и пышный дворец канцлера Франции. С высоты своих балконов он мог видеть под окнами обломки статуи великого короля, валяющиеся на мостовой Вандомской площади. Конечно, ему казалось, что его пребывание у власти даст величайшее счастье Франции!

А Габриэль? Что она думала, устраиваясь в пышном аристократическом жилище Миромениля и Мопу? Какие кошмары овладели этой молодой мещаночкой, перенесенной от кассы кафе на Школьной набережной под украшенный белым султаном шелковый балдахин, где раньше лежали герцогини? Известно лишь, что эта головокружительная удача погубила семейное счастье молодой четы. Дантоном овладела жажда наслаждений, доступных людям высокого положения. Раньше он любил свою жену; сделавшись министром, он стал любить женщин. Это заметили и постарались этим воспользоваться. Мишле уверяет, что партия Орлеанов попыталась околдовать его, поручив это сделать интимной подруге принца, красавице госпоже де Бюффон… Бедная Габриэль не пыталась вступать в бесполезную борьбу, она молча плакала; когда спустя шесть недель после 10 августа она вернулась в печальную квартиру в Торговом дворе, она уже умирала. В воспоминаниях жителей города Арси, куда она в разное время ненадолго приезжала, она обрисовывается как покорная, набожная женщина, от природы меланхоличная и застенчивая. 2 февраля 1792 года у нее родился второй сын, Франсуа Жорж, но она не могла сама кормить его и отправила к кормилице в Иль-Адан. Волнения этого бурного года, внезапное возвышение и страшная ответственность за сентябрьские убийства, павшая на любимого ею человека, — все это разбило ее душу, созданную для тихой жизни и мирных семейных радостей. Теперь она проводила свои дни в одиночестве, вечно встревоженная какой-нибудь новой боязнью, новым подозрением. Муж, прежде такой верный и внимательный, теперь лишь изредка заглядывал домой; пробыв шесть недель министром, он был избран депутатом в Конвент и кинулся в водоворот политической борьбы, отдав ей свою страсть и жизнь. Какой печальной и безнадежной казалась теперь молодой женщине большая квартира в Торговом дворе, в которой они так радостно устраивались несколько лет назад! Каким опустевшим казался альков из желтой бумажной материи, где стояли две парных кровати, из которых одна почти всегда оставалась незанятой! Дантон проводил ночи в клубе, отсутствовал по нескольку дней, уезжая из Парижа в командировки… Она, как прежде, любила его; а у него были теперь дела поважнее! Он уехал в Бельгию; она проводила его со слезами; затем, оставшись одна, покинутая ради неблагодарной и жестокой соперницы, имя которой — политика, она умерла!

Как велика драма революции, и сколько драм открываешь еще, когда всматриваешься в великую тень, брошенную ей на историю!

Спустя три месяца Дантон женился на другой. Несмотря на его опытность и пресыщение, он полюбил эту другую как двадцатилетний юноша. Без сомнения, чудо это совершило воспоминание о набожной Габриэль; прощаясь с ним навеки, она почти обручила его с нежной и хорошенькой пятнадцатилетней Луизой Жели, дочерью служащего в бюро одного из министерств. Луиза боялась Дантона; воспитанная в религиозном духе и в социальных предрассудках старинной буржуазии, она с ужасом относилась к революции и революционерам. Она сделала все, чтобы оттолкнуть своего страшного жениха… Она потребовала от него, чтобы он исповедовался, чтобы он преклонил колени перед католическим священником, а не присягнувшим,^[266] как говорили тогда. Это было ценою ее руки.

* * *

В середине июня 1793 года человек, небрежно одетый в красный суконный фрак, с голой шеей и развязанным галстуком, спускавшимся ниже, чем его жабо, в сапогах с отворотами, постучал в двери запертого наглухо дома на одной из пустыннейших улиц окрестностей Сен-Жермен-де-Пре. Никто не открывал ему; он постучал снова, и тогда послышались на лестнице осторожные шаги, и старая женщина приоткрыла дверь.

«Гражданин аббат дома?» — спросил пришедший.

«Но, гражданин, в этом доме нет никакого аббата».

Человек пожал плечами и, толкнув двери, вошел в коридор. «Аббат ждет меня, — сказал он, — мне нужно его видеть; это спешно». — «Значит, вы пришли на исповедь? Это другое дело; извините меня, видите ли, приходится остерегаться… Все боишься нашествия этих чертей из трибунала».