Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Борис имел много жен и оставлял каждую с детьми. Впоследствии он работал в качестве радиоинженера на Камчатке и, вероятно, всю ее населил маленькими белобрысыми и голубоглазыми ребятами. В нем было много хорошего и привлекательного — веселость, простота, остроумие, щедрость, но без серьезности, устойчивости, а иногда от него и через него можно было иметь неприятные сюрпризы. Я очень любил его: он был моим крестником, и я много занимался им во время своих приездов в Смоленск. Потом мое пребывание за границей и на военной службе внесло в это огромный перерыв, и теперь для меня он являлся уже новым лицом, с которым предстояло еще познакомиться^[331].

Окрестности вокруг Бабурино принадлежат к русским литературным местностям. Если выйти из Озер по направлению к Оке и перейти через мост, то попадаешь в долину небольшой речки. Это — Смедва, а долина — та самая Смедовская долина, которая так поэтично описана у Григоровича^[332]. Действие романа «Рыбаки» Григоровича происходит как раз на Оке около Озер, и в ряде его же мелких рассказов упоминаются многие, мне и тебе знакомые, места. Если, перейдя мост, подняться на крутой берег и пойти направо, то приходишь к церкви с погостом, и это — Ростиславль — все, что осталось от блестящего города, родного брата Ярославля на Волге. Когда-то этот город-крепость обеспечивал линию Оки от набегов степных номадов, татар и др., ими же до основания был разрушен и не возобновился: слишком трудно удерживаться на южном берегу реки.

Если, оставаясь на северном берегу, пойти по течению или против течения, то запутаешься в лабиринте старых, наполненных водой русел Оки. Это и есть те озера, по имени которых назван город. На карте местность обозначена низменной; на самом деле она — очень холмистая, и село Горы стоит на самом гребне. Огромные и еще не сведенные леса включают большое количество таких гребней, вершинок и т. д., что увеличивает живописность пейзажа. Долина Оки, как ее видать с этих холмов, — одно из красивейших зрелищ, какие я видел. Русло не судоходно, хотя могло бы быть расчищено от скоплений и наносов песка.

Мне было очень интересно отметить пестрый этнический состав местного населения. Очень много татар, и, например, Бабурино — татарская деревня. Урусов, Айдаров и другие фамилии — явно татарского происхождения, лица — тоже. В этих местах русские — крестьяне, а татары — дворяне, хотя и те, и другие одинаково бедны; здесь, очевидно, крестившихся татар селили для защиты от набегов, предоставляя им льготы. Деревня Марково — евреи, когда-то поселившиеся здесь, крестившиеся, совершенно ассимилировавшиеся в смысле языка, но не в смысле типа: говорят, что еще недавно смешанные браки были очень редки^[333]. По образу жизни и психологии жители деревни Марково ничем не отличаются от других крестьян. В верстах восьми от Бабурино есть сербская деревня: там сербы были поселены Екатериной Второй. Очень странным казалось существование такой этнической пестроты в центральной России всего в 138 километрах от Москвы. Мне пришлось встретиться с тем же явлением и в других местах — на Волге и в области Соловья-разбойника в Брынских лесах.

Если я не помню наших прогулок первого дня, то очень хорошо помню прогулку второго дня. Тебе захотелось сшить сарафанчик. Как быть? У мамы оказался кусок пестрой и яркой материи, очень веселой и солнечной: как раз то, что нужно. Что же касается до портнихи, то верстах в трех, между лугами и лесом, недалеко от железной дороги, проживала одинокая старушка — когда-то портниха, охотно и теперь бравшаяся за шитье для симпатичных заказчиц. И вот мы втроем — ты, мама и я — отправились через лес. Сначала — небольшой кусок дороги между ржами; потом дорожка побежала около леса, мимо черемух с ягодами: как их не попробовать? Лес обступил нас с обеих сторон, и дорога спустилась в долинку, дикую, но веселую, а потом мы направились по тропке между строевыми соснами: это уже было редкое великолепие. Затем лес поредел, и мы вышли на луг — яркий, цветистый, душистый, и тут, среди яблонь и груш, стояла хибарка старушки. С мамой она была приятельницей, а ты ей сразу понравилась. Сарафанчик был сшит очень скоро, и ты очень любила его и всегда надевала с радостью, и для всех было радостью видеть тебя в нем.

Мы очень часто проделывали другую прогулку — к местам, где лес недавно свели и были огромные пространства, поросшие земляничными кустами. Как только мы попадали туда, ты «усаживалась» собирать ягоды, а нетерпеливая мама, которой было скучно оставаться на месте, говорила: «Ну, а теперь до свидания; вернусь через полчаса» — и уходила гулять. Возвращалась через полчаса и, увидев, что земляника еще не ликвидирована, уходила еще на полчаса, но уж, вернувшись, решительно забирала нас с собой, и мы очень хорошо пробегались по лесным и луговым дорожкам. Тут я впервые отметил, что на месте вырубленного соснового леса растет сначала вовсе не сосна, а липы, березки, дубки.

Мы очень любили прогулку к Горам. Нужно было перейти речонку (в следующие годы — совершенно высохшую) и подняться по лесной дороге мимо часовни. В часовне была единственная икона Николая Чудотворца; к моему удивлению, она изображала совершенного китайца — скуластого, косоглазого, желтолицего, с реденькой бородкой и явно китайскими письменами, переделанными в славянскую вязь. Никто не мог меня осведомить, откуда взялась такая икона; вскоре она исчезла, и я имел смутные подозрения, что… После часовни подъем продолжается, пока не выйдешь из лесу, а там невольно ахнешь, и все ахают: открывается необозримая долина Оки с селами, деревнями, рощами, лугами, хлебами. Красота почти такая же, как Волга у Плеса на картине Левитана. От этого места можно продолжить прогулку в любом направлении: всюду хорошо, и мы, действительно, все это выходили.

Вечерами мы ходили прогуливаться с тетей Надей по направлению к часовне, но далеко не всегда до нее доходили. Шли всегда крайне медленно. Доходили обыкновенно до начала подъема, останавливались; тетя Надя присаживалась на бревнышко, задумывалась и произносила: «Всё — в прошлом». Мы с тобой не понимали всего горького смысла этих трех слов. Потом тихо возвращались домой и садились ужинать. После ужина долго разговаривали. Иногда Эдуард Карлович очень живописно рассказывал свои придворные воспоминания — балы в Зимнем дворце, поездки в Данию с императрицей Марией Федоровной и обратное возвращение с контрабандными товарами. Иногда папа брал гитару, которой он владел очень хорошо, и напевал старые песни, романсы, даже былины. Иногда папа, мама и тетя Надя вспоминали жизнь в Ефремове до нашего отъезда оттуда в 1886 году и шуточно обращались ко мне за подтверждениями, а моя память давала-таки много точных деталей. Сейчас я не мог бы уже иметь такую уверенность в своей памяти, но тогда поражал их: ведь мне было всего три года, когда мы уехали из Ефремова, а я мог дать описание нескольких квартир, в которых мы жили.