Читать книгу - "Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - Егор Яковлев"

В оккупированной смоленской деревне Клушино немец Альберт, которого местные жители за жестокость прозвали Чёртом, для забавы повесил на дереве мальчика Борю, сделав петлю из собственного шарфа. Матери в последний момент удалось спасти ребенка и почти бездыханного принести домой. Это был брат будущего космонавта Юрия Гагарина^[529].

Невыносимые ужасы творились в концентрационных лагерях. Так, комендант Яновского концлагеря во Львове, где содержались евреи, поляки и украинцы, патологический садист Густав Вильгауз однажды устроил шоу для своей дочери. Он заставлял подбрасывать в воздух 2–4-летних детей и стрелял в них. Его дочь Гайкен хлопала в ладоши и просила: «Ещё, папа, ещё»^[530].

Помимо повседневных убийств приметой обращения с «низшей расой» стали изнасилования. До сих пор на русском языке нет ни одной крупной работы о сексуальном насилии оккупантов над советскими женщинами^[531]. Если в Германии, напротив, пестуется миф о «двух миллионах изнасилованных немок», то в нашей стране даже сама тема остаётся практически табуированной. Этому есть несколько причин. Во-первых, природная стыдливость, характерная для советского (как и для любого традиционного) общества, исключала выставление своего горя напоказ, а уж тем более превращение его в тему мемуаров. Во-вторых, невозможно представить, насколько болезненно для жертв было переживать эту трагедию внутри себя раз за разом. Война закончилась, и о плохом хотелось забыть. Наконец, в-третьих, любое напоминание о сексуальном насилии было травматично и для мужчин, в которых оно пробуждало чувство вины за то, что не уберегли своих женщин, и, разумеется, для советских властей, которые не смогли остановить врага на дальних подступах. Поэтому 70 лет после окончания войны в СССР и постсоветской России старались не бередить ещё кровоточащие раны. Однако, как бы ни было больно, мы должны осветить и эту сторону нацистской политики, так как преступные приказы и общая идеология господства повлекли за собой вакханалию надругательств над женщинами.

Насилие было обычным делом. Оно могло произойти средь бела дня просто из-за прихоти «расы господ». Невольным свидетелем такого случая стала жительница Ростова-на-Дону А. Радченко. «В соседнем квартале жила одна девочка, – рассказывала она. – Просто красавица! На затылке узлом золотая коса уложена. Стройненькая. Было в ней что-то по-особенному привлекательное. До прихода немцев ходила в легком сарафанчике из тонкой материи. Ткань плотно фигурку облегала. Идёт, а груди в такт шагам подрагивают. Крупные, упругие. Чего она из Ростова не уехала? Говорили: не хотела бабушку больную бросать. Шла она раз по улице. Ещё, запомнилось, узелок какой-то в руке несла, а на голове платок намотан, прямо по самые глаза, чтобы внимания меньше к себе привлекать. Да ещё и прихрамывала нарочно. Навстречу шли немцы. Человек пять-шесть. Гогочут. Пьяные, наверное. Один на неё пальцем и показал. Окружили они её, затащили в наш двор. Она кричать, да кто поможет? Немцы её раздели. Двое за руки держали, двое за ноги – на весу… Сначала она пыталась барахтаться, а потом затихла. Они так и оставили её во дворе. Оделась она, села. И долго-долго плакала. Я подошла, она даже голову не подняла. Её потом в Германию на работы угнали»^[532].

То, как подобного рода надругательство выглядело со стороны немцев, демонстрируют слова военнопленного Мюллера, записанные в лагере британской прослушкой: «Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике… Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы. Они ремонтировали дороги. Чертовски красивые девушки. Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!»^[533]

Более осторожные насильники старались действовать вдали от посторонних глаз. Жительница Пушкина Люси Хордикайнен доверила дневнику свою трагедию: «Морозный солнечный день 41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: “Хлеб! Хлеб!” Зовёт с собой. Он переводит меня на другую нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведёт в дом. Усаживает на диван в пустой большой комнате. Мне кажется, что он хочет отнять у меня мамин английский двухцветный дореволюционный шерстяной шарф, и я не даю ему расстегнуть пальто, спасаю шарф… Немец насилует меня… Видимо, кто-то шёл по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стёкол), и он оставляет меня»^[534].

Деревни также были ареной сексуального издевательства, примером может служить эпизод из книги Светланы Алексиевич. У избы Андреевых в белорусской деревне сломалась немецкая машина, и солдаты заявились в дом. Выгнав бабушку и пятилетнего ребёнка в другую комнату, они заставили мать прислуживать им за столом. Когда завечерело, мать вдруг ворвалась в комнату, схватила дочь и, выскочив с ней на улицу, спряталась вместе с малышкой под машиной. Немцы бросились искать беглянку и, не найдя, рассвирепели. Любе Андреевой было тогда всего пять. Спустя много лет она рассказывала будущему лауреату Нобелевской премии: «Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом… Бабушка наша лежала на кровати… привязанная к ней верёвками… Голая! Бабушка… Моя бабушка! От ужаса… От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу… Я кричала и кричала… Не могла остановиться…»^[535]

Изнасилование было нормой во время карательных операций. Миколай Руденя вспоминал, как на постой в их деревню встал отряд, присланный для зачистки: «Они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…» Часто такое издевательство было изощрённым, сдобренным какой-то особенно отвратительной деталью. «Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались, – рассказывала писателю Алесю Адамовичу жительница Витебской области Мария Гладыш. – На кладбище потом нашли её. Уже неживая лежит и конфета… в зубах»^[536].

Бывали случаи, что русские девушки вступали с немцами в романтические отношения. Но хватало и ситуаций, в которых даже доступных женщин оккупанты воспринимали как вещь, с которой можно делать всё что угодно. Лидия Осипова в канун Нового 1942 года писала в своём дневнике: «В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих краличек. Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами, – трёх убили, а одну ранили. Повеселились»^[537].