Читать книгу - "Ледяной смех - Павел Северный"

Муравьев четко отрапортовал. Лебедев, придерживая на себе шинель, срываемую порывами ветра, подал Муравьеву руку.

— Ваша фамилия?

— Поручик Вадим Муравьев, ваше превосходительство.

— От имени верховного правителя адмирала Колчака поздравляю вас с чином капитана.

— Благодарю, ваше превосходительство.

— Желаю вам с достоинством нести тяготы вашего военного долга.

Лебедев, коснувшись рукой папахи, приказал адъютанту:

— Запишите данные о капитане.

— Слушаюсь!

Лебедев вошел в вагон.

Адъютант, записав необходимые ему данные о Муравьеве, прощаясь, весело произнес:

— До скорой встречи, капитан Муравьев…

Прошло двадцать минут. Из вагона-салона вышли генералы Каппель и Вержбицкий, следом адмирал Кокшаров.

В окне появился Колчак. Он в форме адмирала, на груди белое пятно Георгиевского креста. Лицо Колчака бледно и хмуро. Взвизгнула пронзительно трель кондукторского свистка. Гудок паровоза, лязг буферов, и поезд плавно тронулся.

Муравьев подал команду. Почетный караул четко звякнул винтовками. Муравьев не спускал взгляда с Колчака так близко он видел его впервые.

Перрон опустел. Муравьев, отпустив караул, увидел Кокшарова, подошел к нему.

— Простились, Владимир Петрович?

— Простился. Адмирал буквально подавлен оставлением Омска.

— Я видел, какой он бледный стоял у окна.

— Переживать поражение ему тягостно. Море приучило его побеждать. Кажется, пришло время и мне с вами проститься, Вадим.

— Ваш поезд уйдет через минут сорок. Слава богу, к нему караул не выводить.

— Сами когда покинете Омск?

— Кажется, в шесть утра.

— Прошу вас, Вадим, беречь жизнь Настеньки. Она достойна этого, да и любит вас искрение. Желаю вам счастья. Хранит вас Христос вместе с дочуркой.

Кокшаров перекрестил Муравьева.

— Я провожу вас до поезда.

— Не надо. Он же на третьем пути, это из-за метели его не видно.

— Разрешите, Владимир Петрович? Ведь встретимся с вами не так скоро.

— Пусть будет по-вашему. Проводите меня до конца перрона.

Пошли медленно и молча. У адмирала на глазах слезы. Перрон кончился.

— Давай, Вадим, поцелуемся.

Обнявшись, трижды поцеловались. Муравьев с наигранной веселостью выкрикнул:

— До скорой встречи, ваше превосходительство.

Кокшаров, ласково глядя на него, промолчал, резко повернувшись, пошел в метельную крутоверть.

Молчаливый уход Кокшарова озадачил Муравьева до озноба. Ему вдруг стало трудно дышать, пересиливая тревожность, крикнул:

— Владимир Петрович!

Не услышав ответа, постоял, всматриваясь в метельную ночную мглу, и пошел к вокзалу.

Кокшаров, расставшись с Муравьевым, не пошел к поезду Осведверха, а свернув в сторону путей, дошел до какого-то строения и, оглядевшись по сторонам, но из-за метели ничего не увидев, расстегнул шинель и достал из кармана браунинг.

Почувствовал во рту горечь. Прислушался к учащенному ритму сердца. Постоял, раздумывая, представил себе лицо Настеньки. Оно показалось ему таким счастливым, что даже прикрыл глаза. Горечь во рту сменила сухость, в ушах беспрерывный звон. Сняв фуражку, Кокшаров перекрестился и, приставив дуло браунинга к груди, нажал гашетку, дернувшись вперед, упал лицом в снег.

Метель продолжала бесноваться.

Ветер обжигал холодом.

Адмирала Кокшарова на родной земле засыпал снег…

* * *

Шел восьмой утренний час. Снегопад приутих, но сильней морозило.

Сиротливо звонил колокол.

По Атаманской шел Прохор Корешков. На правом плече на ремне висела винтовка дулом к земле. Когда ветер распахивал полы шинели, то видно, что на солдате японские башмаки из желтой кожи и такого же цвета обмотки. На груди Корешкова в такт шагов позванивали Георгиевские кресты, приколотые к шинели.

Заметив впереди конный разъезд, Корешков в нерешительности остановился, но решил с дороги перейти на тротуар, оставляя на пушистом снегу четкие следы.

Всадников ехало шестеро. У всех наизготове карабины. Ехавший впереди на гнедом коне в черной папахе с нашитой красной лентой, в кавалерийской шинели, поравнявшись с Корешковым, крикнул:

— Покажись!

Корешков, перескочив канаву, подбежал к всаднику, взяв под козырек. Всадник, опухшими глазами оглядев солдата, безразлично спросил:

— Остался?

— Так точно.

— И погоны от страха не сорвал?

— При них, доказательство налицо, что остался.

— Остался так остался.

— А вы, стало быть, пришли?

— Пришли. Патроны есть?

— Четыре обоймы.

— Три отдай мне.

Корешков достал из карманов шинели четыре обоймы.

— Все берите.

— Не обучай. Сказал три, значит, три.

Всадник взял у солдата три обоймы. Взглянув на них, сунул две в карман, а третью вставил в карабин.

— Может, и на курево богат?

— Японские цигарки водятся.

— Давай, какие есть.

Достав из грудного кармана шинели пачку японских сигарет, Корешков отдал всаднику, тот, понюхав табак, впервые улыбнулся.

— На вкус терпимые?

— Когда махры нет, то будто и ничего. От ихого дыма во рту одна кислость.

— Испробуем, какая такая кислость.

Всадники разъезда, окружив Корешкова, брали из пачки у товарища сигареты и раскуривали.

Возвратив Корешкову полупустую пачку, всадник наставительно сказал:

— Курить можно, но слабоваты. Ты по улицам не больно мотайся. Лучше где пережди. Понимай! Оглядимся, явишься, куда следует. Улица эта Атаманская?

— Она самая.

— Так не мотайся, а то схлопочешь пульку, и выйдет, что зря остался.

Всадники тронулись. Корешков смотрел им вслед. «Ну, погляди, ядрена вошь, обошлись-то вовсе как со своим. А чего удивляюсь? Солдат у всех солдат. А ведь как стращали».

Вернувшись на тротуар, Корешков, не торопясь, дошел до моста через Омь. Издалека доносились пулеметные очереди. Облокотившись на перила моста, солдат раскурил цигарку и смотрел, как подернутый льдом заснеженный Иртыш заволакивал дым от догоравшей пристани, той самой, к которой летом пристал «Товарпар» с Корешковым на борту. На мосту ветер взвихривал бородки поземки, как бы заметая следы ушедших.