Читать книгу - "Гражданин Бонапарт - Николай Троицкий"

За два дня битвы у Риволи австрийцы потеряли, по данным К. Клаузевица и Д. Чандлера, 14 тыс. человек^[626]. Цифра австрийских потерь у А. 3. Манфреда (только пленных - «более 20 тыс.») явно преувеличена, хотя и в меньшей степени, чем у А. Кастело (24 тыс. пленных)^[627]. Даже Наполеон, склонный преувеличивать потери неприятеля, насчитал только 7 тыс. пленных^[628]. Трофеями французов стали 12 орудий и 24 знамени. Кстати, когда один из героев битвы Лассаль поднес Наполеону охапку этих знамен, главнокомандующий, сам тяжело больной, видя, что полковник еле держится на ногах от усталости, сказал ему с улыбкой: «Ложись-ка на них, Лассаль, и поспи. Ты это вполне заслужил!»^[629]

В тот же вечер 15 января, сразу по окончании битвы Наполеон пишет Жозефине: «Я побил неприятеля <...>. Умираю от усталости. Умоляю тебя выехать немедленно в Верону. Ты так нужна мне! Кажется, я серьезно заболел. Тысяча поцелуев! Я лежу в кровати»^[630].

Однако уже наутро «умиравший от усталости» опять был в седле. Он узнал, что австрийский генерал Антонио Провера, однажды (14 апреля 1796 г.) уже капитулировавший перед французами в замке Коссария, теперь с отдельным корпусом из армии Альвинци спешит на помощь Вурмзеру в Мантую. Нужно было его опередить. Оставив Жубера и Рея преследовать разбитые войска Альвинци, Наполеон с дивизией Массена (безусловно, лучшей из всех) устремился к Мантуе, затребовав туда же дивизии Ожеро и Серрюрье. Вурмзер сделал очередную вылазку из Мантуи, чтобы соединиться с Проверой, но опоздал: раньше Проверы к месту его предполагаемого соединения с Вурмзером - у дворцового ансамбля герцога Мантуанского под названием Фаворит - подоспел Наполеон во главе дивизии Массена. 17 января здесь произошло жаркое сражение, по ходу которого к Вурмзеру присоединился Провера, но зато к Массена - Ожеро и Серрюрье. В итоге Вурмзер был отброшен в Мантую, а Провера вновь, как и в апреле, капитулировал с 6 тыс. солдат и офицеров^[631].

Фаворит дополнил собой и подчеркнул триумф Риволи. Мало того, в тот же день, 17 января, Жубер, преследовавший остатки войск Альвинци, при селении Ла Корона недалеко от Риволи взял еще 5 тыс. пленных. В общей же сложности за четырехдневную «кампанию» 14-17 января 1797 г. «гордая Австрийская империя потеряла 24 тыс. солдат и офицеров пленными, 12 тыс. убитыми и ранеными, 60 орудий и 24 знамени, в том числе вышитые рукой императрицы знамена венских добровольцев»^[632]. Авторитетный российский дипломат граф Г. Д. Моцениго доносил из Флоренции в Петербург: «Буонапарте, в течение четырех дней почти уничтоживший императорские войска в Италии, вступил триумфатором в Верону». Поскольку теперь всеобщее внимание не только в Италии, но и в Европе было приковано к судьбе Мантуи, Моцениго уверенно предсказал, что Мантуя долго не продержится и что «ее падение сразу почувствует вся Италия!»^[633]. Так и произошло.

После Фаворита фельдмаршал Вурмзер продержался лишь две недели, пока его изголодавшийся гарнизон не съел всех своих лошадей. В святой для всех христиан праздник Сретения - 2 февраля 1797 г. - в церквах Мантуи колокола зазвонили необычно: крепость сдалась. Солдаты гарнизона, еще державшиеся на ногах (15 тыс. по К. Клаузевицу и 16 - по Д. Чандлеру) сдали оружие. Кроме того, пленниками французов стали еще 7 тыс. больных, а в числе трофеев впечатляли 300 орудий (по данным А. А. Жомини, даже 350).

Наполеон доверил честь принять капитуляцию Мантуи старейшему из своих генералов - Серрюрье, обязав его соблюсти редкое в таких ситуациях почтение к пленному фельдмаршалу. Вурмзер получил право свободно выйти из крепости с отрядом в 500 вооруженных солдат при 6 орудиях^[634].

Тем временем Наполеон, не дожидаясь, когда будет оформлена капитуляция Мантуи, пошел с частью своих войск на Рим, через Римини, а благодарный Вурмзер отправил ему вдогонку письмо, которое, по признанию Наполеона, спасло ему жизнь. Вот как рассказывал об этом император на острове Святой Елены своему врачу Б. О’Мира: «Когда я отправлялся в Римини, меня догнал курьер с письмом от Вурмзера, который сообщал мне о плане моего отравления и о месте, где это должно было произойти. Попытка отравить меня, подготовленная канальями священниками, должна была быть осуществлена в Римини. По всей вероятности, эта попытка увенчалась бы успехом, если бы не эта информация Вурмзера»^[635].

Тот факт, что Наполеон уклонился от столь лестного для него церемониала принять сдачу в плен неприятельского фельдмаршала, свидетельствовал о его скромности. Достойно вели себя в покорившейся Мантуе и его солдаты. Только Вальтер Скотт обнаружил (если не домыслил) какие-то данные о том, что они «пытались содрать со стен и увезти в благословенную Францию знаменитые фрески Тициана, изображавшие борьбу богов и титанов. К счастью для Тициана и Италии, это оказалось неисполнимо - и боги и титаны остались на их родных стенах»^[636].

Падение Мантуи практически завершило освобождение Северной Италии от австрийского господства и всколыхнуло всю страну. Однако вывод А. 3. Манфреда, что будто бы «отныне вся Италия лежала у ног победителей»^[637], несколько поспешен. На очереди была еще Папская область.

Папа Римский Пий VI (в миру Джованни Анджело Браски) вел тогда проанглийскую политику, предавал анафеме Французскую революцию и даже попустительствовал избиению в Риме 13 января 1793 г. посланника Франции А. Бассевиля. Теперь, в январе 1797 г., Лазар Карно от имени Директории настойчиво предлагал генералу Бонапарту идти на Рим, «разбить этот трон глупости» и «водрузить над столицей Италии штандарт свободы»^[638].

В первых числах февраля Наполеон с двумя отрядами общей численностью в 5 тыс. человек под командованием Ж. Ланна и К. П. Виктора (тоже будущего маршала) перешел - в буквальном смысле - Рубикон. Папские войска, попытавшиеся остановить французов, были с легкостью для Ланна и Виктора отброшены и «бежали от французов с такой быстротой, что посланный в погоню за ними Жюно не смог их догнать в продолжение двух часов, но, догнав, часть изрубил, часть же взял в плен»^[639]. 12 февраля Пий VI в письме к Наполеону запросил мира. Наполеон ответил согласием, причем Вальтер Скотт, не упускавший случая съязвить по его адресу, назвал его письмо к папе «сверхпочтительным, ласково-вежливым, которое смахивает на светскость того разбойника, что всегда желал спокойной ночи своим ограбленным жертвам»^[640].