Читать книгу - "Ее я - Реза Амир-Хани"

– Нет, не признаю… Вначале-то думала, ты – средний сын Кукаб-ханум, но они меня называют «бабушка», а ты вон – «старуха»…

– Заткнись, старуха! – Эззати разъярился. – Я тот самый «проклятый полицейский» и сейчас тебе такое устрою…

И он сорвал с головы старушки чадру вместе с сеткой и пошел прочь, широко шагая. Старушка кричала, хватала себя за заплатанную одежду, обнаружившуюся под снятой чадрой, пыталась кутаться в цветастый платок, который был еще у нее на шее… Потом побежала за Эззати, чтобы отнять у него чадру. Он шел, не ускоряя шаг, но бабушка была так стара, что, даже пытаясь бежать изо всех сил, не смогла его догнать. Тем более проезжающие телеги путь загородили… В общем, Эззати вместе с ее чадрой скрылся из виду, а вконец растерявшуюся старушку отвела с дороги к себе в дом здешняя молодая женщина. Дала ей напиться и присесть отдохнуть… Едва переведя дух, старушка принялась проклинать полицейского:

– Да не получит он милости Аллаха! Да увидит мать его траур! Да постигнет смерть его в молодые годы… – Хотя старушка была подслеповата и почти беззуба, говорила она без умолку: – Как же они, проклятые, научились хитростью заманивать людей! Ведь я хоть и слепа почти, а полицейского-то узнаю по шапке, но этот без шапки был! Я вижу, что в синем, но не подумала, что это форма, решила – одежда синяя… Я сначала-то его приняла за среднего сына Кукаб-ханум, которая живет недалеко от Сахарной мечети. Ты их не знаешь, девочка моя. А это почтенное семейство. Я у них убиралась в доме, стирала им, пока силы еще были, и все время вежливо со мной: «бабушка дорогая, спасибо, да как у вас дела, как здоровье», никогда мне не говорили «старуха». как этот… Я потому и заподозрила что-то не то, но как же хитростью заманивать научились! Ведь он специально шапку снял, а из-под сетки со здоровыми-то глазами не увидишь, а с моими…

Бабушка все жаловалась, не зная того, что форменная шапка Эззати осталась валяться после схватки с Фаттахами в переулке Сахарной мечети… Вскоре эту шляпу найдут ребятишки (смотри главу «7. Она»)…

* * *

Марьям опять стала затворницей. Не выходила из комнаты, даже чтобы покушать, и матушка, понимая ее, относила ей еду на подносе. И мать, и дочь молчали – не находили слов. Все ждали, когда же наконец Марьям громко раскричится, разрыдается, а после этого крика все придет в норму. Так обычно реагировала на кризисы ее легкая и бодрая душа…

Вместо этого Марьям установила на мольберт новый холст. И стала писать совершенно белую картину… И часами сидела и молча смотрела на этот белый холст. Али заходил к ней, возвращался озадаченным.

– После отцовой смерти писала картину сплошь черную, теперь – сплошь белая…

И дед поднимался к ней – тоже ничего не мог понять, то же и матушка. Но через несколько дней картину вдруг стали покрывать черные линии, спутанные хаотическим клубком. В центре холста был словно черный взрыв… А Марьям сидела и рвала на себе волосы, вырванные черные волоски приклеивала к холсту… Словно Эззати (смотри главу «6. Она») …

…Мать с дедом, обсудив ситуацию, решили, что Марьям нельзя оставаться одной в комнате. Она могла что-нибудь сделать с собой, ведь явно была не в себе. Когда матушка привела ее вниз и усадила в кресло, показалось, что это сидит кусок мяса без костей. А когда матушка взяла ее за руку, она испугалась: рука Марьям была бесчувственной и будто парализованной. Матушка отвела Марьям в угловую комнату и, приготовив подушку, ждала, что дочь сядет, но та стояла рядом с диваном и не двигалась. Мать заглянула в ее глаза – стеклянные, словно у куклы. Вообще создавалось впечатление, что Марьям в бессознательном состоянии. Ее усадили, прислонили к подушке. Али стоял ошеломленный и глядел на нее, не отводя глаз. Мать приказала ему выйти из комнаты, потом осторожно начала беседу с Марьям:

– Послушай меня, доченька, любимая! Ты должна постепенно приходить в себя. От школы ты отстаешь… Ну, допустим, школу ты нагонишь, талантом тебя Бог не обидел…

Марьям сидела, не шевелясь, в том же положении, в каком ее усадили, и неясно было, понимает ли она слова матери. Та продолжала:

– Ты должна знать, что такую ситуацию обернут против тебя. Мол, Марьям Фаттах впала в детство, перестала реагировать… Сплетни пойдут… Или начнут говорить, что характер у тебя скверный…

Мать с утра до полудня так беседовала с ней, но реакции почти не было. Марьям сидела как статуя. В полдень приехал с фабрики дед, потом Али пришел из школы… Они оба обрадовались тому, что Марьям теперь сидит в боковой комнате, внизу. Но когда дед поздоровался, она только губу закусила в ответ. Ни звука не произнесла и в ответ на приветствие Али… За обедом мать поставила перед ней еду и сказала: «Ешь!» И та начала есть, но механически, словно заводная. Али смотрел на нее в изумлении, постигая глубину ее горя. И теперь уже ему мать была вынуждена говорить, чтобы он ел, а он не мог притронуться к еде…

…Выйдя из комнаты, Али немного посидел на крыльце. Потом сделал несколько кругов вокруг бассейна… Подошел к гранатовому дереву… И под изумленным, растерянным взглядом матери и деда начал биться головой о ствол дерева, приговаривая:

– А меня называют братом!..

Кстати, не забыть бы мне, что именно по этой причине дерево засохло, а не из-за зарытых змеи или картины (смотри главу «5. Она»).

Крики Али всю семью заставили выйти на крыльцо. И Махтаб появилась с заднего двора и встала рядом с крытым коридором. Дед подбежал к Али и слабыми старческими руками попытался оттащить его от дерева – тот не дался. Увидев гранаты на дереве, Али, сам не зная почему, вспомнил, как они с Каримом выжимали гранатовый сок. Казалось, это было очень давно, в другой жизни. И вот теперь Али сорвал с дерева только-только созревший гранат и всмотрелся в него. И словно увидел в нем себя, и Карима, и Махтаб, и дервиша Мустафу. И, размахнувшись, залепил этим гранатом об стенку: тот раскололся, и красный сок потек по стене. Али пришел в исступление. Он начал срывать один за другим только что, по осени, созревшие гранаты и с размаху швырять их в стенку, расплющивая и раскалывая их. И красный сок все тек и тек на землю. Вместо ожидаемой истерики Марьям началась истерика у Али, который отрывочно выкрикивал:

– Господин… дервиш… Мустафа!.. Сердце… человеческое… словно… гранат… Выжимать… нужно… как следует!.. Сок… сладкий… сладкий! (Тут он разрыдался, глядя на красный сок на стене.) Но… но сердце человеческое когда разобьют, это не сок, это кровь… И все равно приятно?.. (смотри главу «3. Я»)

Махтаб со слезами на глазах подбежала к нему, крича:

– Али! Хватит! Ради меня…

И Али опомнился. Сел на землю. Дед стоял возле бассейна и тихо плакал. Он старался стоять прямо и не горбиться. И смотрел на Али, который в изнеможении сидел рядом с гранатовым деревом и тоже рыдал. Сквозь слезы Али увидел, как Махтаб, плача, собирает на поднос расколотые гранаты. И неизвестно зачем она красными от сока ладошками потерла себе лицо, и оно тоже стало красным…

У матери не было той выдержки, которой обладал дед; она разъярилась. И, упершись руками в подоконник, бешено закричала на Марьям: