Читать книгу - "Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг"

«Я хотел бы поднять этот тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа.

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

– У нашего Правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения, когда наша армия отступала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое Правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!»[7]

В эйфории победы, которой только что завершилась страшнейшая из войн, пережитых человечеством, этот тост был сначала воспринят как неожиданное и трогательное по своей искренности сталинское признание того страха, который ему пришлось пережить: ведь он действительно боялся свержения – об этом убедительно говорит совокупность позднейших свидетельств, оставленных людьми, близко его наблюдавшими в первые, да и в последующие, недели войны. Сталин никогда раньше не говорил публично о своих ошибках, тем более о том, что их было немало, и такое признание, не свойственное непогрешимому, всегда правому – вождю – вызвало у «широких народных масс» новый взрыв симпатии и обожания. Во всяком случае, именно такую реакцию пробуждали и нагнетали полчища пропагандистов, брошенных на популяризацию очередной мудрости хозяина Кремля.

В тени этих восторгов остался гораздо более важный вопрос: с каких это пор марксизм-ленинизм стал делить народы (которые тут же, отметим это, спутаны с нациями) на «руководящие», «наиболее выдающиеся», а значит, раз есть «наиболее», то еще и просто выдающиеся и совсем не выдающиеся, заурядные? По существу, именно этот исторический тост и явился первым камнем, заложенным в здание национал-коммунизма, который десятилетия спустя, уже без всякой мимикрии, станут исповедовать профессиональные патриоты в эпоху русского посткоммунизма. Но тогда открытому провозглашению доктрины, повторяющей ведущий тезис гитлеровского национал-социализма, еще не пришло время.

Видимо испугавшись буквального воспроизведения нацистского тезиса о «руководящей и великой германской нации», изданные несколько дней спустя пропагандистские альбомы и буклеты внесли небольшую поправку в сталинский спич. Полный его текст уже не публиковался – издатели ограничились пересказом, сделав уточнение, которого в аутентичном тексте (он полностью приведен выше) вообще не было. Уточнение гласило: «Товарищ Сталин сказал также, что в СССР «впервые в истории человечества справедливо решен национальный вопрос»[8]. Но закавыченных слов, то есть якобы буквально произнесенных Сталиным, в полном тексте тоста нет. Они понадобились в качестве запоздалого «поправочного коэффициента» для отвержения упрека в великодержавном шовинизме.

Упрек этот вслух, естественно, никем не делался, но все основания для него имелись. Сталинский тост обозначал резкий переход к официальному великодержавию, к шовинистической политике, целиком отбросившей мимикрию «пролетарского интернационализма». Это было естественным продолжением геноцида, которому только что подверглись народы-«изменники»: изгнанные с родных земель до последнего ребенка крымские татары и балкарцы, чеченцы и ингуши, калмыки и карачаевцы, а еще раньше – немцы Поволжья. «Предателям», естественно, противостоял тот, кого они «предали» – русский народ.

По не только им: главным своим острием этот тост был направлен в ту сторону, которая по давней российской традиции никогда не называется прямо, но молчаливо и единодушно предполагается, как только высочайшие уста прибегают к нарочито патриотической терминологии. Все партийные и иные официальные инстанции разного уровня безошибочно расценили программную речь вождя как официальное указание ограничить продвижение евреев по службе и закрыть, если и не полностью, то в значительной мере, доступ для них к высшему образованию.

Пожалуй, именно первое послевоенное лето следует считать началом официального, государственного – не афишируемого, но и не скрываемого – антисемитизма в СССР, который уже не прикрывался фиговым листком интернационалистических деклараций. Еше совсем недавно советская печать, пусть даже только в пропагандистских целях, яростно разоблачала зверства нацистов по отношению к евреям на оккупированных территориях. Теперь о такой «пропаганде» еврейского мученичества не могло быть и речи.

В архиве моей матери я нашел письмо от киевлянки Софьи Куперман от 22 февраля 1946 года. Обращаясь у ней как к адвокату за юридической помощью, она, в частности, пишет про свои мытарства – и хождения по различным канцеляриям, чтобы добиться исполнения уже вынесенного судебного решения о вселении в ранее принадлежавшую ей квартиру. Используя не только юридические, но и эмоциальные доводы, Софья Куперман ссылалась на то, что 11 членов ее семьи замучены нацистами во время оккупации. Первый секретарь райкома партии, на прием к которому она сумела пробиться (увы, в письме его имя не названо), сказал ей в ответ на это: «Кто вас снабжает вражеской дезинформацией? ‹…› Поищите ваших замученных родственников где-нибудь в Ташкенте. ‹…› Вы сами-то где прятались? Наверно, не в партизанских землянках. ‹…› Я передам ваше заявление в НКВД, там разберутся»

В материнском адвокатском архиве сохранились и разрозненные листки из ее досье по делу Абрама Ноевича Бройдо, фотографа, привлеченного в 1947 году к уголовной ответственности по статье 58-10 («контрреволюционая агитация и пропаганда»). Главный пункт обвинения состоял в том, что в витрине московского фотоателье, где он работал, в рекламных целях повесил сделанный им портрет боевого воина в полный рост и при всех орденах, снабдив его надписью: «Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Израиль Соломонович Бескин». На вопрос следователя, чем объяснить, что ни один другой из выставленных в витрине портретов не снабжен никакой пояснительной надписью, бедный Бройдо отвечал, что другие «не были столь знаменитыми» и что этим он «отдавал должное великой Красной Армии, спасшей мир от фашизма».

Этот ответ стоил ему дополнительного обвинения в «высокомерно-презрительном отношении к простым советским людям, якобы не заслуживающим никакого внимания». Московский городской суд, где при закрытых дверях слушалось это дело, признал Бройдо виновным в «злостной националистической пропаганде», в «посягательстве на сталинскую дружбу народов». Он был осужден на восемь лет лагерей и реабилитирован лишь в 1955 году. Прижизненно или посмертно – из имеющихся у меня материалов не видно.