Читать книгу - "Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный"

— Тебе русским языком ответили: пойди проспись! Негоже сдуру города хаять. Ярославль плох, а какой тогда хорош?

— Твоя правда: все хуже! Новгородцы такали, такали, да себя шведам и протакали. Москва, старушка горбатая, по нашим бедам не плачет. Ездил черт в гам-город Ростов, да напугался крестов. Кострома — блудливая сторона. Рязанцы мешком солнце ловили, блинами конопатили. О казанских сиротах и говорить нечего. Всюду народ честной: коли не вор, так мошенник.

— Сам-то откуда? Или свое имя отдельно от поносных речей держишь?

— Ничуть не бывало! Я смоленский дворянин Иван Доводчиков. Слыхал про такого? Про нас говорят: смоляне-де польская кость, только собачьим мясом обросла. Вранье это! Если мы и собаки, то ляхов, как кошек, терпеть не можем… А теперь ты назовись.

— Нефед Кузьмин сын Минин, — с достоинством ответил Нефед. — Борода у меня и впрямь — нижегородка, а сам я купеческого роду.

— Минин, говоришь? — озадачился Доводчиков. — А с тобой кто?

— Княжичи Петр и Федор Дмитриевы Пожарские.

— Так бы сразу и сказал, — Доводчиков вмиг взбодрился, расквашенное тело постарался в струну собрать, но это ему плохо удалось. — Добро пожаловать! Чей берег, того и рыба, — затем тронул поводья и, свесив голову, затрусил дальше.

— Бездельный человек и слова у него бездельные, — попытался загладить выходку Доводчикова Григорий Никитников, — Дмитрий Михайлович и Козьма Миныч уже ставили его на место, но ему все неймется. Совсем с языка свихнулся, по краю терпения ходит. Сами небось заметили: сперва надулся, как жаба болотная, но стоило вам назваться, тут же увял. Вот что имя ваших родителей значит! Они тут строгий порядок навели — кабаки на многое время заперли, дозоры против казацкой вольницы учинили, в уважение к ополчению людей ввели. И вам бы во всем с них пример брать.

— Они свое уже заслужили, а нам служить еще только предстоит, — вздохнул Петр. — Как тут прямой пример возьмешь?

— Я в том смысле сказал, что родители для вас похвальным образцом должны быть, — уточнил свою мысль Никитников. — Остальное приложится.

— Это само собой, — согласился Нефед. — Для того и прибыли…

На следующее утро стоявшие на посаде ополченцы свои полковые и полуторные пищали на площадь перед съезжей избой выкатили, а ярославский воевода Василий Морозов еще три к ним в придачу велел со стен города снять. Ни он, ни Долгорукий, ни Головин, ни другие высокопоставленные члены Совета всей земли с Пожарским к Москве идти не собирались. У всех свои причины для этого нашлись. Но все поспешили чем-нибудь свою увертливость сгладить. Морозов — пушками и ядрами к ним, Долгорукий деньгами и съестными припасами, Головин уверениями, что, управившись с неотложными делами, тотчас за земской ратью со своими панцирными холопами выступит.

С собою на площадь Пожарский Петра и Федора взял. Ему ли не знать, какое благоговение у подростков любое воинское оружие вызывает, тем более огнестрельное? Вот пусть и взыграет в них мужское начало. Ведь мужчина — не только добытчик, но и защитник, пахарь и воин одновременно.

При виде пушечного наряда у княжичей и впрямь глаза неподдельным интересом зажглись. Забыв обо всем на свете, они к пушкарям подступили, стали наблюдать, как те готовность каждого орудия к походу проверяют.

— Смотри, какая чудная мортира, — перешептывались они. — Без хвостовика. И рукав у нее очень уж короткий… А это однофунтовый фальконет немецкой выделки… А это коронада. Вертлюг у нее, похоже, со спуском… А это… как думаешь?

— Ломовая пищаль, — подсказал чумазый пушкарь в казацкой шапке с кисточкой. — Для осадного дела в самый раз. Любую стену проломит, — и пошутил: — Один старый еврей из Мозыря назвал ее дыркой, обитой медью. Ничего себе, дырка, а? Съест и не подавится.

Глянув на сыновей, Пожарский понял, что теперь их отсюда калачом не выманишь, и велел стремянному, Семену Хвалову:

— Останься с ними, Сема. Я скоро вернусь.

Пока Пожарский в съезжей избе разрядные списки проглядывал и спешные распоряжения давал, площадь торговым, посадским и ратным людом наполнилась. Каких только одежд здесь ни увидишь — кафтаны самых разных цветов и покроев, стеганые тегиляи, свиты, паневы и сарафаны, летники, ферязи, зипуны, чуги, подоплеки, охабни, кунтуши, шабуры, армяки, чапаны. Столь же разнообразны головные уборы — шапки, колпаки, платки, тафьи, кички, брили, капелюхи, но и простоволосых, брито-чубатых голов немало. Это запорожское и донское казачество в многоликой толпе растворилось.

Управившись с разрядными делами, Пожарский на крыльцо вышел, от солнечного света и ярких веселых красок сощурился: ох и денек погожий случился! Порадоваться бы ему вдосталь, испить взахлеб, ни о чем другом, кроме этой благодатной красоты и земного буйства, не думая, — да забот не меряно накопилось, и сыновья ждут.

Легко сбежав с крыльца, Пожарский направился к ним. Рядом тенью поспешал второй стремянной Роман Балахна.

Завидев князя, встречные спешили расступиться, почтительно кивали, кланялись, желали доброго здоровья, а зазевавшихся Роман успевал отодвинуть в сторону.

Неожиданно он подался назад и, едва не сбив Пожарского с ног, заступил ему за спину. В следующий миг князь почувствовал несильный толчок. Тело стремянного обмякло, стало оседать. Кто-то вскрикнул. Кто-то побежал.

Обернувшись, Пожарский подхватил Романа на руки, почувствовал на пальцах его горячую липкую кровь и тотчас увидел убегающего. Это был дюжий детина в красном казакине. Шапка с него успела свалиться, обнажив бритую голову с серебряной серьгой в ухе и длинным чубом, который запорожцы называют оселедцем. Стало быть, это застепной казак.

В испуге перед ножом, который он все еще сжимал в руке, толпа отхлынула, освободив ему дорогу.

— Носилки сюда! — распорядился Пожарский. — А черкаса этого поймать. Живо! — и склонился над Романом.

— Носилки! Носилки! — понеслось по рядам.

Рана у стремянного оказалась глубокой. Она шла наискось от бедра к пояснице. Кровавое пятно на кафтане на глазах угрожающе ширилось.

— Рубаху! — не глядя на окружающих, потребовал Пожарский.

И тотчас мужики, случившиеся рядом, поскидывали с себя верхнюю одежду, а затем и рубахи. Пожарский выбрал ту, что почище, и, рывком отделив рукава от нательницы, умело наложил на рану сначала одну, потом другую полость. Крепко стянул. Для верности порвал и другую рубаху.

Роман поднял с земли серое от пыли лицо и невольно застонал.

— Спаси Бог тебя, братец! — погладил его по русым рассыпчатым волосам Пожарский. — По конец жизни тебе обязан.

— Чего там, — через силу улыбнулся Роман. — Это мне награда, что ты живой.

Тем временем бердники[60]приволокли злоумышленника. Казакин на нем был порван, лицо разбито, руки заломлены за спину.