Читать книгу - "Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева"

* * *

– Крепостное право есть величайшая гнусность! Любого, кто станет говорить противное, я буду держать за подлеца!

– Это вы так говорите, потому что сами крепостных не имеете!

Инзов произнес эти слова с легкой улыбкой, надеясь остудить Пушкина, но сделал только хуже.

– Не имею и никогда иметь не буду, потому что не ручаюсь составить их благополучие. И всякого владеющего крестьянами почитаю бесчестным человеком!

– И отца вашего?

– Отец мой честен, хотя и не имеет одинаковых со мною правил. По крайней мере, он не лицемерит: не живет в деревне, поскольку ни шиша не понимает в хозяйстве, и не ходит в департамент, называя воровство и кропание бумажек службой. А всех помещиков, которые ни к чему на свете не пригодны и только небо коптят, однако строят из себя Неронов, я бы повесил – ей-богу, повесил! Сам бы петли на шеи надевал!

– Vous y allez trop fort, mon cher![90]

Иван Никитич кашлянул со значением, указав глазами на лакеев в белых перчатках, стоявших за стульями.

– Вам, молодой человек, следует вести себя скромнее! – назидательно сказал сосед Инзова, пожилой чиновник с блестящей лысиной и красными прожилками на жирном лице, упиравшийся в стол своим круглым тугим животом. – Вы разговорчивы не по чину!

– Так вы, милостивый государь, меня не слушайте! Я же вас не слушаю.

Бросив неодобрительный взгляд на Пушкина, Инзов заговорил с соседом о своих планах оранжереи, которую он хотел пристроить к дому. Но через некоторое время их беседе помешал новый спор, разгоревшийся на другом конце стола: канцелярский переводчик вздумал завести с Пушкиным разговор о Наполеоне.

– Пусть так, – горячился Пушкин, – он растоптал свободу, чтобы упиться властью, но он увил лаврами цепи, надетые им на французов, и они гордились своим рабством!

– Он натравил народы друг на друга, опустошил всю Европу! Поделом ему!

– Не вам это говорить!

Пушкин отшвырнул от себя приборы, они с громким звоном ударились о тарелку, так что все невольно вздрогнули. Он стал красен – точь-в-точь как отвороты его черного сюртука, надетого поверх белого жилета (чтобы все вместе напоминало трехцветный флаг греческих повстанцев).

– Прежде народы восставали друг против друга, – выпалил он, – а теперь король неаполитанский воюет со своим народом, прусский король воюет с народом, гишпанский – тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх.

За столом настало глубокое молчание. Даже Инзов оказался в затруднении, не зная, как прервать его.

– Пирожное подавать? – спросил вошедший повар.

– Подавай, подавай, голубчик, – благодарно обратился к нему Иван Никитич.

После обеда Пушкин сразу ушел к себе, а толстый чиновник проследовал за Инзовым в кабинет.

– Вы уж простите меня за прямоту, ваше превосходительство, но вы слишком много воли даете вашей молодежи, – начал он, с громким сопением устраиваясь наискось на канапе, которое жалобно стонало под его тяжестью.

– Знаю, знаю, это вы о Пушкине, – мягко перебил его Инзов. – Видите ли, он, как все парнасские жители, иногда обнаруживает в разговорах… пиитические мысли. Но я уверен, что лета образумят его. Кстати, он сегодня именинник, потому я и не стал его осаживать слишком резко. Но завтра непременно поставлю ему на вид.

…Придя к себе в комнату, Пушкин упал навзничь на скрипнувший диван и с ненавистью уставился в стену, оклеенную голубыми обоями, с неопрятными следами от восковых пуль (никак не удавалось выложить пулями сердце, стреляя из пистолета). Все три окна были распахнуты настежь, свежий ветерок из сада теребил бумаги на столе и перелистывал страницы раскрытых книг, разбросанных где попало, однако окна были забраны железными решетками – тюрьма! Тюрьма!

В прихожей послышались шаги и голоса; вошли Алексеев, Пущин и Пестель; Пушкин поднялся с дивана. С Алексеевым они уже виделись утром, а двум другим он пожал руки, но особым образом – обхватывая пальцами запястье.

– Je parie que vous vous êtes encore disputé avec quelqu'un[91], – сказал Алексеев, усаживаясь на стул.

– La dispute est toujours une très bonne chose en ce qu'elle aide à digérer, – мрачно ответствовал Пушкин. – Du reste, elle n'a jamais persuadé personne. Il n’y a que les imbéciles qui pensent le contraire[92].

– Не с полицмейстером ли?

– Нет. Инзушка меня предупреждает, если он придет обедать, и я тогда обедаю у Орлова. Вот ведь толоконный лоб: никак не могу ему объяснить, что, не имея состояния, я не в состоянии платить!

Пущин не понимал, о чем они говорят; Пушкин неохотно признался, что в Кишиневе его разыскала повестка из Москвы об уплате двух тысяч рублей по заемному письму на имя барона Шиллинга, которому он давно еще проигрался в карты, но надеялся, что тот не станет требовать этих денег, снизойдя к неопытной юности.

– Вам ведь сегодня исполнилось двадцать два года, не так ли? – осведомился Пестель. – Это магическое число! Древнееврейский алфавит состоит из 22 букв, которые соответствуют 22 путям, соединяющим между собою десять сефирот, то есть божественных ипостасей, в Древе Жизни. И если разделить 22 на семь, то получится иррациональное число пи, необходимое для вычисления площади круга и движения планет.

Пушкин слушал его с уважительным вниманием. Затем в его глазах промелькнуло совсем детское любопытство, когда Пущин достал из кармана и подал ему коробочку, перевязанную тонкой ленточкой, поздравив с днем рождения. В коробочке оказалось кольцо с изображением Адамовой головы и перекрещенных костей. Пушкин немедленно надел его на указательный палец правой руки, хотел было броситься Пущину на шею, но сдержался, приставил к шее руку, отогнув большой палец под прямым углом к остальным, а затем сделал резкий жест, как будто перерезает себе горло. Порывшись в бумагах на столе, выудил нужный листок, встал лицом к Пущину, выставив вперед правую ногу, и принялся читать звучным, выразительным голосом:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

Ликуй, им просвещенный![93]

Во время чтения Павел Сергеевич смущенно шевелил усами, а по его окончании все трижды хлопнули в ладоши в знак одобрения.

– Не нужно ли вам передать что-нибудь в Киев? – снова спросил Пестель. –