Читать книгу - "Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков"

Через две недели Германия аннексировала Чехо-Словакию, превратив ее в «имперский протекторат Богемия-Моравия» (протектором был назначен Нейрат, но вся власть оказалась в руках его заместителя Карла-Германа Франка, деятеля судето-германского движения). 16 и 17 марта Шуленбург известил об этом Литвинова, сообщив ему тексты совместного заявления двух правительств и указа об установлении протектората. Подтвердив их получение, Литвинов ответил «резкой», по его собственному определению, нотой, содержание которой было, несомненно, по пунктам согласовано со Сталиным. Последовательно оспаривая германские утверждения, советское правительство отказалось признать оккупацию, назвало действия Берлина «произвольными, насильственными, агрессивными» и заявило, что они «не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов».^[262]

В советско-германских отношениях наступило напряженное затишье, хотя и без каких-либо решительных действий с той или иной стороны. Как мы видели выше, аннексия Чехословакии и последовавший за ней крах мюнхенской системы нанесли гораздо меньший удар советской дипломатии и ее престижу, нежели англо-французской. Антинацистски настроенный французский посол в Берлине Кулондр по обыкновению отправил Боннэ несколько пространных писем, больше похожих на газетный памфлет, нежели на дипломатическое донесение.^[263] «Бесполезно надеяться на успешное противодействие фюреру иными аргументами, кроме силы», – писал он. Вспомнил ли Кулондр, что услышал от Потемкина сразу после Мюнхена, когда собирался уезжать из Москвы в Берлин к новому месту службы: «Польша готовит свой четвертый раздел». Эта идея уже овладела умами советских руководителей, сделал тогда вывод посол.^[264]

Аннексия Чехословакии была осуждена Москвой, но от необходимости решать текущие вопросы это не избавило. Германские ноты извещали, что «империя ведает внешними сношениями протектората» и «дипломатические представители Чехословакии за границей отныне более неправомочны осуществлять должностные функции», поэтому дипломатические миссии в Праге надлежало преобразовать в консульства, как это было ранее сделано в Вене. «Хотя мы заявили, что не признаем законности аннексии Чехословакии, – писал Литвинов Сталину 23 марта, – нам все же де-факто придется ее признавать и сноситься по чешским делам с германскими властями. Придется, очевидно, ликвидировать наше полпредство в Праге. Англия, Франция и некоторые другие государства преобразовали свои полпредства в генконсульства. Я полагаю, что и нам надо поступить таким же образом. Нам все же интересно знать, что в Чехословакии происходит, да к тому же торгпредству придется там некоторое время еще работать».^[265] Сталин согласился с предложениями наркома. Затем заводы «Шкода» по распоряжению новых властей отказались выполнять советские заказы, основанные на соглашении от 6 апреля 1938 г., которое, однако, было заключено с генеральной дирекцией заводов, а не с правительством Чехословакии. 5 апреля Литвинов известил об этом Мерекалова, но тот только 17 апреля попал на прием к Вайцзеккеру. Содержание их беседы известно из трех источников: записи Вайцзеккера, опубликованной Госдепартаментом в 1948 г.; телеграммы Мерекалова, опубликованной в 1990 г.; записи беседы, сделанной советником полпредства Астаховым и опубликованной в 1994 г. Рассмотрим их подробнее.

Помимо вопроса о заводах «Шкода», частного, но требовавшего решения, полпред и статс-секретарь обменялись мнениями по широкому кругу проблем, о чем в телеграмме Мерекалова говорится скомканно, а в записи Астахова – подробно, хотя противоречий в содержании нет. Кто был инициатором обмена мнениями, неясно. Каждая из сторон указывала на другую, но вопросы активно задавали оба: Мерекалов – об отношениях с Францией и Польшей, о германской мобилизации, Вайцзеккер – о том, чувствует ли Советский Союз какую-либо угрозу своим интересам и о тоне германской печати. В заключение разговор пошел о двусторонних отношениях, перспективами которых поинтересовался полпред. Вайцзеккер ответил: «У нас есть с Вами противоречия идеологического порядка. Но вместе с тем мы искренно хотим развить с Вами экономические отношения» (советская запись); «Мы, как все знают, всегда хотели иметь с Россией торговые отношения, удовлетворяющие взаимные интересы» (германская запись).

Об «идеологических противоречиях» (в телеграмме Мерекалова: «принципиальные политические разногласия») в записи Вайцзеккера ни слова. Зато в ней есть куда более интригующий фрагмент: «Посол в этой связи заявил примерно следующее: «Политика России всегда прямолинейна. Идеологические отношения вряд ли влияли на русско-итальянские отношения, и они также не должны стать камнем преткновения в отношении Германии. Советская Россия не использовала против нас существующих между Германией и западными державами трений и не намерена их использовать. Сточки зрения России нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям с нами. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше и лучше. Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил беседу». Ни слова об этом в советской записи нет. Как же быть?

Большие сомнения у автора этих строк вызывает сообщение Вайцзеккера. Сделать такое ответственное заявление Мерекалов – с учетом как его положения, так и личных качеств – мог сделать только по прямому указанию из Москвы, причем скорее всего лично от Сталина (с которым он встречался перед назначением в Берлин), однако об этом мы ничего не знаем. Если бы такое указание существовало, он был бы обязан сообщить о его выполнении. На следующий день Мерекалов был срочно вызван в Москву телеграммой Сталина – возможно, срочность была реакцией на получение его отчета о встрече. Известно также, что полпред уже собирался в Москву, о чем говорил Вайцзеккеру. Можно предположить, что перед отъездом ему было предписано произвести зондаж германских настроений, но достоверно об этом мы не знаем.

21 апреля в 17 часов Сталин принял Мерекалова во время заседания политбюро. Согласно записи, которую полпред сделал «для себя», главным вопросом вождя было: «Пойдут на нас немцы или не пойдут?» Мерекалов сделал вывод, что да, но не ранее, чем через два-три года. Сталин слушал внимательно, не перебивал, вопросов не задавал, обсуждения не устроил, отпустив полпреда после доклада, а политбюро перешло к другим вопросам.^[266] Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина зафиксировал, что в этот день между 13.15 и 16.50 там, кроме Мерекалова, побывали Литвинов, Потемкин, Майский [Майский, вызванный из Лондона 19 апреля, оставил в мемуарах краткий и бессодержательный рассказ об этом «правительственном совещании». О германском вопросе там ни слова: очевидно, его и Мерекалова заслушивали по отдельности.] и советник посольства в Париже Крапивенцев.^[267]