Читать книгу - "Солнце, вот он я - Чарльз Буковски"

О славе

Это разрушитель. Это блядь, сука, разрушитель на все времена. Ко мне она пришла слаще некуда, потому что я знаменит в Европе и неизвестен тут. Я вообще один из самых крупных везунов. Счастливчик. А слава — это вообще ужас. Это мера по шкале общего знаменателя, где умы работают на низком уровне. Она ничего не стоит. Избранная аудитория гораздо лучше.

Об одиночестве

Я никогда не был одинок. Я сидел в комнате — хотел покончить с собой. У меня была депрессия. Я ужасно себя чувствовал — ужаснее просто некуда, — но никогда не ощущал, будто в комнату может войти кто-нибудь и вылечить то, что меня беспокоит… или сколько угодно людей может войти. Иными словами, одиночество — оно меня само по себе никогда не колыхало, потому что мне всегда, до зуда, хотелось уединения. Одиноко мне может стать на вечеринке или на стадионе, где полно людей, которые что-нибудь радостно скандируют. Процитирую Ибсена: «Самые сильные люди — самые одинокие»^[135]. Я никогда не думал: «Ну вот сейчас войдет прекрасная блондинка, отъебет меня, потрет мне яйца, и мне станет хорошо». Нет, это не поможет. Ты же знаешь типичную толпу: «Ух, сегодня пятница, вечер, ты чего будешь делать? Так и будешь тут сидеть?» Ну да. Потому что снаружи ничего нету. Одна глупость. Глупцы общаются с глупцами. Пускай и дальше себя оглупляют. Мне никогда не хотелось рвать куда-то в ночь. Я прятался в барах, потому что не хотел прятаться на фабриках. Вот и все. Миллионы людей мне жалко, но одинок я никогда не был. Я себе нравлюсь. Я сам — свой лучший способ развлекаться. Давай еще тяпнем!

О досуге

Это очень важно — отдыхать. Темп — вот суть. Если не останавливаться совсем и подолгу не бездельничать, все потеряешь. Будь ты актер, кто угодно, домохозяйка… должны быть большие паузы между пиками, когда не делаешь ничего. Лежишь на кровати и пялишься в потолок. Это очень-очень важно… не делать совсем ничего очень-очень важно. И сколько людей так поступают в современном обществе? Очень мало. Вот все они совершенно и сбрендили, раздражены, сердиты и злы. В старину, когда я еще не был женат и не был знаком с кучей женщин, я опускал все жалюзи и залегал в постель дня на три — на четыре. Вставал посрать. Съедал банку фасоли, опять ложился — и так три-четыре дня. Потом одевался, выходил наружу — и солнце было яркое, и все просто пело. Я чувствовал в себе мощь, как перезаряженный аккумулятор. Но знаешь, что сразу обламывало? Первая человеческая рожа встречалась мне на тротуаре — и я тут же терял половину заряда. Такая чудовищная, пустая, тупая бесчувственная харя, вся пропитанная капитализмом — «тяготами». И ты такой: «О-о-о! Он у меня половину забрал». Но оно все равно того стоило, половина у меня еще оставалась. Поэтому — ну да, отдых. И я не хочу сказать, что нужно непременно думать о глубоком. Я имею в виду — лучше вообще не думать. Ни о прогрессе, ни о себе, ни о том, как себя улучшить. Просто… как слизень. Это прекрасно.

О красоте

Красоты не бывает, особенно в человеческом лице… то, что мы зовем физиогномикой. Все это математика и организация черт лица в нашем воображении. Вроде как: если нос слишком не торчит, височки по моде подстрижены, мочки не слишком огромные, волосы длинные… Какой-то мираж обобщений. Люди некоторые лица считают красивыми, хотя на самом деле эти лица не таковы. Это математическое уравнение нуля. «Истинная красота», разумеется, происходит из характера. А не из того, какой формы брови. Вот мне говорят: посмотри — столько красивых женщин… черт, да все равно что в миску с супом смотреть.

Об уродстве

Уродства тоже не существует. Есть дефекты, но самого по себе «уродства» не существует… Я сказал.

Однажды

Стояла зима. Я умирал с голоду в Нью-Йорке, пытаясь стать писателем. Не ел дня три или четыре. И вот наконец сказал: «Сейчас съем огромный кулек попкорна». И господи, я так давно не пробовал никакой пищи, так хорошо это было. Каждое ядрышко, понимаешь, каждое — оно было как стейк! Я жевал его, и оно падало в мой бедный желудок. И желудок говорил: «СПАСИБО! СПАСИБО! СПАСИБО!» Я был на седьмом небе — просто шел по улице, и тут рядом оказались два парня, и один сказал другому: «Господи Иисусе!» Другой ему: «Чего?» — «Ты видел? Идет мужик и жрет попкорн? Господи, какой ужас!» И остаток попкорна меня уже не радовал. Я думал: ты что этим хотел сказать — «какой ужас»? Да я тут, считай, в раю. Наверное, я был какой-то неумытый. Ебнутого же всегда легко распознать.

О прессе

Мне как бы нравится, когда на меня нападают. «Буковски отвратителен!» А меня прикалывает, понимаешь, мне нравится. «Ох, он кошмарный писатель!» Мне еще прикольнее. Я этим вроде как питаюсь. Вот когда мне говорят: «Эй, а знаешь, тебя в таком-то университете преподают», у меня отвисает челюсть. Не знаю… когда тебя слишком принимают, это страшно. Ощущение, будто что-то не так сделал.

Мне нравится, когда обо мне говорят плохое. Это увеличивает [книжные] продажи, и я себя начинаю чувствовать воплощением зла. Хорошим мне себя ощущать не нравится, я и так хороший. Но зло? Да. От этого во мне появляется лишнее измерение. (Показывает мизинец левой руки.) Видал пальчик? (Мизинец как будто парализован буквой «Г».) Я его сломал, однажды ночью пьяный был. Не знаю как, но… Наверное, сросся неправильно. Но с буквой «а» на клавиатуре [машинки] работает отлично и… да какого черта… придает мне колориту. Видишь, теперь у меня и колорит есть, и многомерность. (Смеется.)

О храбрости

Большинству так называемых храбрецов недостает воображения. Они как будто не способны представить, как будет, если что-то пойдет наперекосяк. А истинные храбрецы пересиливают свое воображение и делают то, что должны.

О страхе

Ничего о нем не знаю. (Смеется.)

О насилии

Мне кажется, насилие часто понимают неверно. Какое-то насилие необходимо. Во всех нас есть энергия, требующая выхода. Я думаю, если ее сдерживать, мы сойдем с ума. Предельное миролюбие, которого мы все желаем, не есть нечто желанное. Мы не так устроены. Вот почему мне нравится смотреть бокс, а в молодости с кем-нибудь помахаться в переулках тянуло. «Почетный выброс энергии», как иногда называют насилие. Безумие бывает «интересное» и «отвратительное». Есть хорошие и дурные формы насилия. По сути, это очень широкое понятие. Пусть оно только реализуется не слишком за счет других, и все в порядке.

О физической боли

Когда я был пацаненком, меня сверлили. У меня были такие здоровенные чирьи. От физической боли матереешь. Когда я лежал в больнице, мне их сверлили, зашел один мужик и говорит: «Я никогда не видел, чтобы под иглу ложились с таким хладнокровием». Это не храбрость — если тебя достаточно лупит физической болью, ты слабеешь, — это процесс, приспособление.