Читать книгу - "Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин"

Тогда бог Ртомба-Шихчатова сказал: «Вам нужно обмыться и прочесть ном, тогда бурхан двинется». Народ обмылся, прочитали ном, и колесница тронулась. Царь Мертеки-джалву, услышав, что Урджян-рембучи отвезен на торжественной колеснице во дворец царя Сахура и чествуется народом, пришел с войском, чтобы отнять Урджяна и убить его. Он навязал на шею Урджяна камень в пятьсот фунтов и бросил его в озеро. Но хозяева воды (улу-чжалву) узнали в нем Урджяна, дали ему двадцать пять эрдени и вывели из озера; оставив озеро, Урджян достиг страны Самьи и выстроил тут сто восемь монастырей по имени Учжа-дабчжаль. Царь Джакыр-джалву схватил Урджяна и повесил его на дереве, поднимавшемся до неба. Урджян висел привязанный к дереву двадцать один день, но остался невредим. Убедившись в невредимости Урджяна, царь велел порезать связи и принес бога в свой дом. Все хони из множества монастырей сошлись преклониться перед Урджяном; царь Джакыр тоже преклонился и признал в нем истинного бога. После этого Урджян отправился в страну Срмбу, где свирепствовало девятиглавое чудовище, называвшееся также Срмбу. Урджян укротил Срмбу и в этой стране, где прежде были одни междоусобия, водворил золотой век.

На другой день ламы упрашивали нас остаться еще на день, обещая кормить не только нас, но и наш скот (во время нашего пребывания в Ачун-нанцзуне ламы не позволили нам тратить свой горох; ослы получали его от лабрана), и я бы остался, но мне не хотелось также упустить случая видеть тангутскую свадьбу, почему отказался от предложения. При прощанье я поднес нюрве полтора лана серебра; он долго отказывался брать его, доказывая, что монастырь не дян, но мы сказали, что мы эти деньги отдаем не в лабран, а на украшение храма, против чего нюрва не мог сделать возражения.

Той же дорогой, по которой мы приехали, мы вернулись в Рчили. Было еще рано, около 12 часов, когда мы въехали в эту деревню. Хотя нас приглашали ехать прямо в тот дом, где была свадьба, но мы не решились на это и повернули на старую свою квартиру. Мы нашли нашего старого хозяина, вернувшегося домой еще накануне, перед домом; он стоял впереди ворот и веял в ночевке какое-то зерно. Он не захотел впускать нас к себе; не поворачивая головы и продолжая веять, он словами передал, как нам найти дом, где была свадьба. Дом этот был всего в 50 шагах отсюда, так что мы, завернув за угол, сейчас же узнали его по множеству людей, толпившихся у ворот. Нас впустили во двор, но заставили здесь подождать, вероятно, чтобы иметь время очистить для нас кан и переместить гостей. Пока я стоял среди двора, меня окружала толпа тангутов и тангуток; в этой толпе я заметил и невесту, одетую так же, как и накануне.

Когда мы вошли в дом, мне представилась следующая картина: на полу сидели гости с поджатыми по-турецки ногами в два ряда, лицом друг к другу, как садятся ламы во время хурала, или, еще проще сказать, как у нас садятся за обеденный стол. Стола, однако, перед гостями не было; вместо него между рядами были наставлены обрубки деревьев или пни, на верхние отрубы которых были наложены груды вареного мяса в кусках, фунтов по 5 каждый. Укладывая это мясо, очевидно, старались концы костей так направить в разные стороны, чтобы общее получило вид, соответствующий тангутским понятиям об изяществе очертаний; одна кость непременно торчала вертикально из груды. За этими двумя рядами гостей в том же порядке сидели два других ряда.

Нас посадили на кан, так что мы очутились против промежутка между двумя рядами и как бы заняли место ширетуй-ламы^[98], которое он занимает в хурале. Перед нами поставили столик, уставленный хлебами, и принесли чай. На том же кане удостоились чести сидеть один седой тангут, уважаемый, по-видимому, за старость, и китаец, местный торгаш, уважаемый или за богатство, или за национальность. Китаец этот живет постоянно в Рчили и имеет жену-тангутку. Он был одет в нагольную шубу внакидку, под которой была видна черная-пречерная рубаха, точно он занимался кузнечным мастерством, а не торговлей. У переднего края кана стояли задом к нам женщины, опершись на кан или полуприсев на него; в правой руке, по другую сторону очага, тоже стояла толпа женщин.

После чая перед каждым из нас, сидевших на кане, поставили по чашке и наполнили их горячей, по китайскому обыкновению, водкой. Вина не жалели; его разогревали в котле в ближайшем с нами соседстве, и повар, заведовавший очагами, то и дело появлялся с кувшином и дополнял отпитые чашки. Перед гостями, сидящими на полу, тоже перед каждым стояло по чашке с вином. Языки от вина развязались, и в сарае или, пожалуй, зале, в которой мы сидели, шли оживленные разговоры, но вполголоса. У нас на кане разговор шел на китайском языке между Сандан Джимбой, китайским торгашом и Талынтэром. Я молчал. Седой тангут тоже молчал и усиленно тянул водку. Сандан Джимба поглядывал на него и приговаривал: «Убюгун олон учжи байна!» («Старик здоров пить!»)

Прерванная нашим появлением свадебная процедура началась снова. Она состояла в раздаче подарков; дяди невесты со стороны отца одаривали ее дядей со стороны матери, так называемых аджанов. Один из гостей поднимался с места и начинал говорить длинную речь к аджанам; по окончании речи ассистент оратора с кусками материи на руке подходил к аджану, к которому речь относилась, и подавал ему подарок. К маловажным родственникам речь обращалась зараз к нескольким; по окончании речи ассистенты оратора расходились в толпе, выкликая получателей по именам. Мужчины, получив подарки, передавали их своим женам; женщины и сами получали подарки. Вскоре все женщины стояли с ношами в руках. Один из родственников невесты вступил и к нам на кан; одарив китайского торгаша и седого тангута, он обратился ко мне с речью и поднес мне хадак и фарфоровую чашку, а моим товарищам – по хадаку. В речи своей, как мне объяснили потом, он говорил, что дядья невесты и меня хотят чествовать, как бы приравнивая меня к аджанам. Получив подарок, само собою разумеется, мне хотелось сейчас же выказать свою благодарность, но меня остановили и сказали, что теперь еще не время, что я должен подождать, когда невеста будет петь песню аджанам и тогда аджаны начнут одаривать невесту.

Подарки раздавались за несколько приемов. После того как один гость отведет очередь, другой гость начинал раздавать свои подарки не прежде, как дав место продолжительной паузе.

В антрактах гостей угощали вином. Между рядами постоянно двигалась фигура разливателя водки, ловко лавировавшего между арматурами из бараньих ребер, ляжек и мослов. Иногда какой-нибудь гость вставал с своего места с чашей вина в руке, двигался между рядами, степенно поворачиваясь всем корпусом то направо, то налево, и, держа чашу над головами гостей, говорил протяжным голосом так называемую по-тангутски чжаши, т. е. присловье к чарке; обойдя чуть не всю залу, он неожиданно поворачивался к какому-нибудь гостю лицом и, протянув последнее слово речи, подносил ему вино. Заключение этой церемонии производило смех и вызывало шутки, если какой-нибудь старый балагур подносил чашу какой-нибудь молоденькой женщине. Та обращалась в бегство, шутник тоже пускался в погоню, расплескивая вино по дороге. Эту церемонию подношения вина проделывали не одни мужчины; с теми же жестами и с теми же приговорами подносили вино и женщины.