Читать книгу - "Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов"

сборник пословиц, едва закончил, отправил в печать. Все тридцать тысяч. Мог бы, осторожности ради, выдрать из тетрадок два-три десятка крамольных «ремешков» — зачем рисковать! Однако тут Даль играть в жмурки не захотел. Не боялся сгноить сотню своих повестушек — и не пожелал утаить хотя бы одну взятую у народа пословицу.

Главным врагом сборника Даля «Пословицы русского народа» стал протоиерей Кочетов. Протоиерей — духовное звание. Но Кочетов был еще и академиком. Он так и подписал уничтожающий отзыв о сборнике Даля: «Протоиерей — академик Кочетов».

Протоиерей был ученый человек: он, как и Даль, интересовался русским языком, участвовал в составлении словаря, который издала Академия наук. Он, наверно, полагал, что знает и любит русский язык, и, видимо, имел на то основания. Но, оказывается, можно по-разному знать и любить свой язык, по-разному можно ценить самородки народного ума и слова.

Он обвинил Даля в расшатывании «устоев». «Устоями» николаевского государства были объявлены: православие, самодержавие, народность. Кочетов доносил, что труд Даля оскорбляет религию, содержит опасные мысли. Слово «народность» тогда часто повторяли, но сборник Даля «Пословицы русского народа» потому и вызвал нападки, что не по-казенному, а по-настоящему народен. Недаром поп-академик все норовит ударить Даля, а бьет по народу. С каким презрением цедит сквозь зубы: «Народ глуп и болтает всякий вздор». И взрывается гневом: «Даль домогается напечатать сборник народных глупостей».

А Даль-то думал, что мудрости народной…

Цензоры с толстенными красными карандашами цепко вчитывались в пословицы, выискивали оскорбительные для духовенства, казны, власти вообще, службы, закона и судей, дворянства. «У него руки долги» (то есть власти много) и «У него руки длинны» (то есть он вор) стоят в сборнике по соседству — шутка ли!

Труд Даля переходил от попов к цензорам, от академиков — к министрам. И все водили карандашами по листам, ставили жирные галки на полях, подчеркивали, вычеркивали, зачеркивали — не сто́ит, нельзя, никак невозможно, опасно печатать!

Из царского дворца командовали: сборник Даля в народ не пускать.

Даль взял взаймы у народа тридцать тысяч пословиц, ему не разрешали вернуть их обратно народу.

Даль боялся: вдруг потеряется сборник. Переписывал его (сотни страниц, семь километров строк), дарил копии друзьям.

Сам царь объявил сборник Даля вредным.

А Даль, словно недругам в укор, словно назло недругам, писал на первом листе, под заголовком:

«На пословицу ни суда, ни расправы. Пословица несудима».

ГДЕ ЖЕ ТА ИЗБА?

У крестьянина Ивана Егорова на базаре в Нижнем увели лошадь с санями. Иван туда-сюда — нету. Бросился искать: «Лошадка не попадалась? Саврасая. На лбу лысинка белая…» Никто не знает. Иван в суд: так, мол, и так, украли лошадь. Судья спрашивает:

— А паспорт у тебя где?

— На что пачпорт, ваше благородие? В деревне пачпорт. А я с базару. Лошадку мою, ваше благородие, саврасую, с белой лысинкой…

Оглянуться Иван не успел — сидит на скамье связанный, а секретарь громким голосом читает приговор: клеймить беспаспортного бродягу железом и сдать в арестантскую роту.

Богатый мужик Тимофей с прихлебателями явился пьяный к бедному мужику Василию и избил до полусмерти. Потом испугался, побежал к начальству с подношением. Начальство дело поправило: Ваську-голодранца объявили вором и сдали в солдаты.

Надо спасать Ивана, выручать несчастного Василия.

Утром возле удельной конторы всегда полно народу. Приезжают крестьяне из дальних деревень, иные с вечера. Сидят прямо на земле, в пыли. Спят на телегах. Бесцельно бродят возле запертых дверей. Мужикам не по себе. Смущен мужик: то собьет шапку на самый затылок, то надвинет на глаза, то носом шмыгает сокрушенно или пожимает плечами. Сойдутся двое:

— Во, брат…

— Да, брат…

Женщины терпеливо кормят грудью крикливых младенцев. Вековые старики седобороды и взлохмачены, у них красные глаза. Старухи большеглазы и сосредоточены — с их высохших, коричневых лиц струится мудрость.

Управляющий нижегородской удельной конторой Владимир Иванович Даль появляется здесь в ранний час; пробирается сквозь толпу — люди расступаются перед ним, потом жадно смотрят вслед.

Взор Даля выхватывает из толпы одно лицо, другое, третье — невеселые лица. Даль знает: ни одного счастливого человека в огромной толпе. Надо помогать, выручать. В Нижегородской губернии под началом у Даля тридцать семь тысяч обездоленных Иванов и Василиев. Даль считал, что под защитой.

Удельные крестьяне, которыми управлял Даль, были те же крепостные, только работали не на помещика, а на царя. Царские крепостные были бедны и обижены, как все прочие.

Даль развязывает тесемки зеленой картонной папки, читает бумагу. Продирается к смыслу сквозь кустарник корявых слов, сквозь чащобу униженных просьб и невнятных объяснений. Сколь часто мужик, до волшебства точный в разговоре, на бумаге беспомощен. «А те воры четверо тому их благородию тридцать рублей поднесли денег серебром…» Ну, здесь-то все понятно: воры откупились, а крестьяне, которые их поймали, угодили под арест. Надо отправляться в ту дальнюю деревню — спасать мужиков. И надо ехать в суд — выручать неповинного Ивана Егорова.

Тридцати семи тысячам крестьян стало казаться, будто есть где-то правда.

Они приходили в Нижний со