Читать книгу - "Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро"

Жили ли греки – как того хотела бы одна книга с красноречивым названием – «в тисках прошлого»^[610]? Об этом несомненно свидетельствовала бы гипнотическая завороженность, при каждом упоминании «незабывающего траура» пробивающаяся наружу в текстах. Но мы также не должны останавливаться на полпути: поскольку, возможно, греки об этом знали и остерегались ее, как и многих других завороженностей, они настойчиво (уже начиная с «Илиады» и гнева Ахиллеса, впрочем, роскошно драматизированного) стремились заклясть незабвение как самую пугающую из сил бессонницы. Идеалом было бы, как в конце «Орестеи», нейтрализовать его, не утратив окончательно, одомашнить, разместив в городе обезвреженным, даже повернувшимся против себя самого: именно так по воле Афины Эринии объявляют, что они отступаются от своей ярости и соглашаются на бдение у подножия Ареопага в то время, пока город спит^[611]. Но это деликатная операция, несомненно, из тех, что только божество может привести к благополучному исходу. И когда гнев вновь обретает свою автономию и возвращается stásis alitēriōdēs^[612], в ход должны пойти все средства, чтобы заклясть угрозу álaston: и тогда, несмотря на то что по-настоящему забыть о нем невозможно, его забывают на словах при каждом запрете на память о злосчастьях.

Таким образом, в той древней истории, которую я конструирую, все происходит между отрицаниями: поскольку привативное a- из álaston всегда будет сильнее любого глагола «забыть», лучше избегать alasteīn и употреблять mnēsikakeīn, пускай и лишь для того, чтобы каждый раз ставить эту память под отрицание. Под надзор самого неуступчивого из отрицаний: mē, которое выражает запрет само по себе.