Читать книгу - "В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - Оттокар Чернин"

Победить могут только сила или право. Но нельзя освобождать чехов, поляков и другие народы и одновременно подчинять инородному владычеству тирольских немцев, эльзасских немцев и венгров Семиградии – такая тактика несовместима ни со справедливостью, ни с надеждами на долговечность. Версаль и Сен-Жермен доказали только то, что эти меры могут быть проведены лишь насильственно и окажутся действительными лишь на короткое время.

Разрешение национального вопроса было амплитудой, в пределах которой колебался политический маятник Франца-Фердинанда. Удалось ли бы ему осуществить его – вопрос другой, но он безусловно пытался бы это сделать. Император Карл также не оставался глух к этой настоятельной необходимости. Император Франц-Иосиф был слишком стар и консервативен для того, что бы решиться на такой решительный опыт; он стоял за queta non movere. За время войны было совершенно невозможно пойти на такое предприятие напролом, против ярко выраженной воли германо-мадьярского населения и без могущественной поддержки извне; вот почему момент, когда Вильсон выступил со своими 14 пунктами, казался таким благоприятным. Поэтому, несмотря на весь скептицизм, с которым вильсоновский манифест был встречен германской и нашей общественностью, я немедленно решил ухватиться за протянутую нить.

Повторяю, я никогда не сомневался в честности и искренности намерений Вильсона. Не сомневаюсь я в них и сейчас, но зато сомнения в том, что фактическое проведение его идей действительно находится в его власти, были у меня очень сильны с первого же момента. Было ясно, что воюющий Вильсон был несравненно сильнее Вильсона, заседающего за столом, где велись мирные переговоры. Пока война продолжалась, Вильсон был властителем мира. Стоило ему только отозвать свои войска с европейского театра, чтобы Антанта попала в самое тягостное положение.

Мне так и осталось непонятным, почему президент не применил этой сильной меры воздействия, пока еще было время осуществить его цели. Вышеупомянутые секретные сведения, полученные мною вскоре после опубликования 14 пунктов, вызвали во мне опасение, что Вильсон не дает себе ясного отчета в положении, и поэтому, с одной стороны, не предпринимает никаких практических шагов для того, чтобы действительно настоять на осуществлении провозглашенных им принципов, а с другой – недооценивает противодействия Франции, и в особенности Италии. Логическое и практическое следствие вильсоновской программы заключалось бы в открытом аннулировании Лондонского договора. Оно должно было иметь место для того, чтобы мы знали, на основе каких принципов мы приступаем к мирным переговорам. Но ничего этого не произошло, и пропасть, разделявшая идеи мира Вильсона и Орландо, оставалась зиять по-прежнему.

24 января 1918 года в комитете австрийских делегаций я публично высказал свою точку зрения на 14 пунктов Вильсона и заявил, что поскольку они касаются нас, а не наших союзников, то они являются приемлемой основой для переговоров. Приблизительно тогда же мы предприняли необходимые шаги для того, чтобы выяснить, как полагает Вильсон провести на практике свои 14 теоретических пунктов. Переговоры не казались безнадежными.

Тем временем шли брестские переговоры. Хотя результат их, явившийся победой германского милитаризма, конечно, не мог подействовать на Вильсона поощрительно, но этот тонкий человек, по-видимому, понял лучше многих австрийцев, что мы поставлены в условия, не зависящие от нас, и что вина за то, что Германия допустила скрытую аннексию, не лежит на Вене. Такое толкование Вильсона, во всяком случае, явствует из следующих слов речи президента, произнесенной им перед конгрессом 12 февраля, то есть после получения сообщения с заключением мира в Бресте:

«Граф Чернин, по-видимому, смотрит на основы мира открытыми глазами и нисколько их не затемняет. Он видит, что создание независимой Польши, из бесспорно польских областей, граничащих друг с другом, является вопросом первостепенной важности для проведения европейского мира, и поэтому должно быть безусловно признано; далее, что Бельгия должна быть очищена и снова восстановлена – независимо от того, каких жертв и уступок это может потребовать; наконец, что в общих интересах Европы и человечества национальные стремления должны быть удовлетворены даже в пределах Австро-Венгрии. Если же он молчит относительно вопросов, касающихся не столько ее, сколько интересов и видов ее союзников, то это происходит, конечно, от того, что он вынужден при случае отсылать к Германии и Турции. Признавая и одобряя соответственные важнейшие принципы и необходимость осуществления их на практике, он, конечно, чувствует, что Австро-Венгрии легче согласиться с военными целями, выставленными Соединенными Штатами, чем Германии. Он, вероятно, пошел бы еще дальше, если бы ему не приходилось принимать во внимание союзные отношения Австро-Венгрии и ее зависимость от Германии».

Далее, в этой же речи от 12 февраля, президент говорит:

«Ответ графа Чернина, обращенный преимущественно по моему адресу, на мою речь от 8 января, составлен в очень дружеских тонах. Он находит, что мое заявление очень близко к взглядам его собственного правительства и поэтому вполне оправдывает его убеждения, что оно создает основу для тщательного совместного обсуждения целей обоими данными правительствами», и затем:

«Я должен сказать, что ответ графа Гертлинга очень неопределенен и очень неясен. Он полон двусмысленностей, и куда он ведет – остается непонятным. Но он, безусловно, выдержан в тоне, прямо противоположном тону речи графа Чернина, и, по-видимому, высказан с другой целью».

Несомненно, что если глава одного из государств, находившихся с нами в состоянии войны, упоминал о министре иностранных дел Австро-Венгрии в таких дружеских выражениях, то это значило, что он, очевидно, был преисполнен самого искреннего желания прийти к соглашению. Соответственные предпринятые мною попытки были прерваны моей отставкой.

За последние недели моего министерства я окончательно потерял доверие императора. Отношение его не было вызвано ни вильсоновским вопросом, ни непосредственно моей политикой. Настоящей причиной было разногласие во мнениях между различными лицами, окружающими императора, и мною. Конфликты между нами обострились так, что сделали положение невыносимым. Силы, ополчившиеся против меня, отнимали от меня надежду достигнуть моей цели, так как она была осуществима лишь при условии полного доверия императора.

Несмотря на все слухи и рассказы, распространенные по этому поводу против меня, я не буду говорить об этих деталях, пока меня не вынудят к тому какие-либо сообщения, исходящие от действительно компетентного лица. Я и сейчас еще убежден в том, что, по существу, я был совершенно прав. Формально же я был не прав, потому что не обладал ни искусством, ни терпением смягчить упорство – а хотел сломить его и ставил вопрос ребром: «или – или».