Читать книгу - "Оргазм, или Любовные утехи на Западе. История наслаждения с XVI века до наших дней - Робер Мюшембле"

Как утверждает шутка, многие викторианцы хотели бы, чтобы сношение приравнивалось к уголовному преступлению^[319]. Медики, во всяком случае, видели в сексуальности тяжелую болезнь. Такой взгляд порождал тяжелую глухую тревогу, в том числе у тех людей, кто не отказывал себе в удовольствиях, порицаемых цензорами. На сексе лежало табу, он считался чем-то позорным, и жить с этим ощущением было трудно. Всеобщее осуждение касалось в первую очередь самоудовлетворения. Речи медиков на этот счет буквально терроризировали сознание. Молодые люди и в особенности мальчики задыхались от переполнявших их видений. Два основных выхода были в порнографии, обращенной к ограниченному кругу потребителей, и проституции в ее многочисленных и разнообразных видах. Но страхи нарастали вместе с чувством освобождения. Склонность к извращениям, таким как порка, садизм, мазохизм, скрывалась более тщательно, чем раньше, но захватывала все больше людей, и к концу XIX века неврозы на сексуальной почве появлялись все чаще. Фрейд пришел вовремя. Его услуги оказались чрезвычайно нужны среднему классу европейцев, которые уже не знали, на чьей груди излить свои тревоги. На пороге ХХ века Фрейд дал им возможность если не освободиться от страхов, то хотя бы получить поддержку. Время тревог и страхов

Масштабы сексуальности невероятно широки. Порой ее пытаются приглушить, порой делают из нее центральный пункт рассуждений о взаимоотношениях внутри общества. Западная Европа XIX века пошла по второму пути. В эпоху, когда стремительно развивалась промышленность, утверждалась оптимистическая вера в прогресс и силу науки и все четче обозначался отход от предрассудков, произошел переворот в отношении к физическому удовольствию. Англосаксонские историки не раз отмечали эту особенность эпохи; во Франции она исследована гораздо меньше^[320]. Идеи и поведение людей в сексуальной сфере были очень сходны по обе стороны Ла-Манша. И в Англии, и во Франции формировалось травмированное сознание, особенно по отношению к мастурбации. Однако можно сказать, что легкое облачко эротики стойко держалось над французской культурой, несмотря на викторианские нормы поведения. Это предположение нуждается в тщательном изучении.

Имперская Англия испытывает особый ужас перед сексом, так как современники боятся всего, что не подчиняется контролю и может нести в себе разрушительную силу. Викторианская эра — это «время страхов и тревоги», где тема плотского желания всегда под запретом и вызывает смущение, то есть таит в себе опасность крушения и разрушения. Эта опасность основана на осознании того, что мир, в котором живут современники, — это мир горя и трудностей^[321]. Вытекающие отсюда культурные и социальные последствия особенно тягостны для женщин^[322]. Само по себе беспокойство было своеобразным отражением идеологии накопительства, свойственной среднему классу, а также страха потерять накопленное, лишиться приобретенного, впасть в бедность. Не случайно самое распространенное английское слово, обозначающее оргазм вплоть до конца XIX века, — «потратиться» (to spend). В современном слове «кончить» (to come) эта идея отчасти сохраняется. Медицина того времени воспринимает человеческое тело как машину, а мужское семяизвержение — как простой механизм, приводящий к выбросу некоей субстанции и потере силы. Отсюда и вытекает принцип сексуальной экономии. Порнография предлагает перевернутый образ мира, некую «порноутопию», где природа видится во всей эротической полноте как гигантская самка, а верующие поклоняются богу в виде огромного стоящего пениса. Такой фантастический образ мог быть создан лишь теми, кто постоянно терпит лишения, самцами, буквально изголодавшимися по сексу^[323]. Разумеется, авторы и потребители порнографии составляют меньшинство, однако появление подобных образов говорит о том, что под стыдливыми викторианскими покровами бушуют страсти. Говорить о лицемерии среднего класса уже стало банальным. Однако те, кто принадлежит к среднему классу, должны отдавать себе отчет в существовании иной реальности, лишь тогда они смогут терпеливо сносить свое двуличие, поскольку отпадет необходимость играть какую-либо роль для себя самого. Средний класс хочет выглядеть добрым, благородным, чистым (как это говорится на языке того времени) в мыслях и поступках перед глазами потомков^[324]. То есть они позируют для истории!

С другой стороны, в обществе царит фрустрация, оно стянуто разнообразными оковами. Нравственная строгость опирается на законодательство. Во Франции право на развод не пережило революционных лет. В Англии в XIX веке случаи развода крайне редки: с 1858 по 1887 год зафиксирован 7321 развод, что в пятьдесят раз меньше, чем в Соединенных Штатах с 1867 по 1886 год. «Акт о делах, касающихся семьи и брака» 1857 года официально закрепляет двойной мужской стандарт. К мужу, уличенному в измене, применяются санкции лишь в том случае, если адюльтер отягчен каким-либо иным деянием, например инцестом или преступлением. Напротив, в глазах закона неверность жены сама по себе есть серьезный повод для развода^[325]. Закон не слишком эффективен, и дел по нему возбуждается немного. Но он торжественно закрепил неписаное правило, по которому порядочная женщина должна приносить свои желания в жертву интересам мужа и детей. Только мужчина имеет право на двойное существование, и, хотя его измены порицаются, существует негласное и законодательное попустительство на этот счет, особенно если речь идет всего лишь о посещении проституток.