Читать книгу - "Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич"

А Чудотворцев уже подробно описывал, как музы собирали части тела Орфея. Части его тела срослись бы и Орфей ожил бы, как ожил Осирис, если бы при этом играл на лире… Орфей, но он-то и был растерзан менадами, так что от него осталась лишь пророчествующая голова, чтимая многими эзотерическими культами вплоть до тамплиеров.

Вспоминали, будто Чудотворцев, описывая, как собирали части Орфеева тела, уделял больше внимания ритуалу растерзания, сообщая страшные, непристойные подробности, но я не исключаю, что такими подробностями лекция Чудотворцева начала обрастать со следующего дня. Правда, и в самой лекции явно высказывалась мысль: орфики растерзают корифея менад, как менады растерзали Орфея, и так будет повторяться, пока не увидят, что растерзан бывает один и тот же.

После лекции уже на улице Машенька подошла к Чудотворцеву с вопросом, что будет с теми, кто слышал мелодию бессмертия (она ведь может проявиться в музыке любого композитора). «Бессмертные не воскресают», – грустно улыбнулся Чудотворцев. «А что с ними будет на Страшном суде?» – настаивала Машенька. «Приходите завтра, как всегда, и мы поговорим об этом», – снова улыбнулся Чудотворцев, захлопывая за собой дверцу таксомотора.

Машенька не сразу сообразила, что Чудотворцев пригласил ее в зимний сад, к Аделаиде, хотя урока завтра не должно было быть. Вдруг она спохватилась: ведь назавтра на это время ее звал к себе Распутин, чтобы показать ей, как он пляшет. Чудотворцев не мог не слышать этого приглашения. Дает ли он ей понять, что к Распутину идти не следует? Но Григорий Ефимович будет ждать ее. Как же ей быть? Отказаться по телефону? Но от какого из двух свиданий отказаться? Маша заснула перед рассветом, решив, что попробует успеть на оба, а там все как-нибудь образуется.

Маша надумала утром прогулять уроки в гимназии, чтобы прийти к Распутину ровно в поддень, как он сказал ей. Барышня держалась подальше от людных улиц, чтобы, грешным делом, не попасться на глаза знакомым. Она отчасти раскаивалась в том, что пусть молча, но обнадежила Григория Ефимовича, не отказалась прийти, но не пойти к нему не могла. Таясь в безлюдных переулках, Маша ничего не слышала о том, что произошло с Распутиным в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря, и только позвонившись в дверь его квартиры, она узнала, что Распутин убит.

Маша вспомнила вчерашнее: корифея менад растерзают орфики, как растерзали Диониса, как растерзали Орфея. Не она одна вспоминала вчерашнюю лекцию Чудотворцева. Говорили, что убийцы Распутина действительно пытались расчленить его тело, следуя предписаниям древних ритуалов или указаниям вчерашней лекции. Выясняли, кто из убийц мог быть на лекции Чудотворцева. Распространился слух, что над Распутиным был поставлен эксперимент: перед тем как убить его, ему играли на фортепьяно, ставили на граммофон разные пластинки, испытывали, не окажется ли среди них мелодии бессмертия, и действительно: убить Распутина долго не удавалось, он то и дело оживал, бессмертный, да и только. До сих пор не было уверенности, что он убит. А кое-кто верил, что он вот-вот воскреснет. Недаром труп его раскопали и для верности сожгли при Временном правительстве. При этом части его тела сохраняли как мощи. Даже за границу вывезли… кое-что. Не кто иной, как Мефодий Орлякин говаривал, тонко улыбаясь, что у каждой культуры свой телесный символ: если от Эллады осталась на Лесбосе (тоже знаменательно!) говорящая голова, то от России остался (тут m-r Methode делал многозначительную паузу) фаллос Распутина, обозначаемый любимым русским словом из трех букв (самая любовь к этому слову не пророческая ли?).

Маша не сомневалась, что Распутина убил князь Лик. Его орфические наклонности Маша знала лучше, чем следовало молодой девушке. Князь Лик был с ней совершенно откровенен, как водится между друзьями, и не скрывал своего намерения убить грязного мужика, поскольку сам он, Ликочка, и она, по его мнению, слишком этим мужиком очарованы, не могут перед ним устоять, а главное, не слишком ли мужик очаровался Машенькой вместо того, чтобы одного князя Лика любить. Маша с ужасом думала, что она ответит, если ее спросят об участии ее друга в убийстве. Ей ничего другого не оставалось, кроме как пойти к Чудотворцеву, как он сам ей назначал, не предвидя ли уже накануне, что произойдет ночью, заранее зная, что приглашение к Распутину недействительно.

Дверь Маше открыла все та же вышколенная монголка Таня, вчера еще названная Распутиным «Танец», и ничуть не удивилась Машенькиному приходу, хотя Аделаиды дома не было: Чудотворцев ждал гостью то ли в зимнем саду, то ли в своих покоях. О дальнейшем тетя Маша умалчивала, как я ни допытывался. «Этого вам не нужно знать, mon enfant», – строго отвечала она, глядя мне в глаза сквозь стеклышки пенсне, которые в этот момент всегда затуманивались.

Я видел, как она собирается на доклад Чудотворцева. Даже в парикмахерскую чуть было не пошла, хотя вообще туда никогда не ходила. Окончательно раздумала идти только утром двадцать девятого.

– Нет, не пойду. Платья подходящего у меня нет, а специально сшить не успела. Ты, если к слову придется, привет ему от меня передай… от Марьи Алексевны Горицветовой.

Она помолчала, потом заговорила с каким-то странным пафосом:

– Время его пришло. Ему есть что сказать. А никакой власти без него не обойтись. Он же Зеленый, Вечнозеленый. Его слова Григорий Ефимович царю передавал. Сталин к нему прислушивался, а уж Никите-то без него и делать нечего. Он же Чудотворцев! Он знает…

То были последние слова Панночки из «Вия», и относились они к философу Хоме Бруту. Мне стало жутковато. «Панночка!» – вырвалось у меня, и былая подруга, двойник Аделаиды Вышинской, слегка улыбнулась:

– Возвращайтесь пораньше, mon enfant, чтобы не тревожиться мне.

Я-то знал, как она тревожится, не убили бы сегодня ночью Чудотворцева или, не дай Бог, меня, но удерживать меня она не смела.

А на доклад пришло совсем немного слушателей. Их малое число тем более бросалось в глаза, что доклад состоялся в актовом зале. Там был расстроенный рояль и докладчик нуждался в музыкальном инструменте. Даже не вся кафедра собралась. Преподаватели не пришли, так как не знали, что сказать. Студентов доклад просто не интересовал. Среди присутствующих выделялась совершенно седая женщина в платье, похожем на робу из мешковины. Синие глаза ярко горели над изможденными щеками. То была Эклармонда де Фуа из Мочаловки, вдохновительница Комальба Антонина Духова, она же Антуанетта Луцкая де Мервей. В заднем ряду притулилась Кира, а я-то сомневался, придет она или нет. Штофик официально, но сердечно поздравил юбиляра с восьмидесятилетием, упомянул его многочисленных учеников, поистине бесчисленные научные труды и сразу же предоставил слово многоуважаемому Платону Демьяновичу.

Чудотворцев вызвал в зале тревожное смущение. Как и опасались Штофик с Лебедой, профессор начал свой доклад цитатами из Сталина:

«…была ликвидирована надстройка над капиталистическим базисом и создана новая надстройка, соответствующая социалистическому базису. Были, следовательно, заменены старые политические, правовые и иные учреждения новыми социалистическими. Но, несмотря на это, русский язык остался в основном таким же, каким он был до октябрьского переворота».