Читать книгу - "Лев Толстой - Анри Труайя"

Происшествие с певцом так неприятно поразило его, что три дня спустя он написал рассказ «Люцерн», в форме записок путешественника. «Кто больше человек и кто больше варвар: тот ли лорд, который, увидав затасканное платье певца, с злобой убежал из-за стола, за его труды не дал ему мильонной доли своего состояния и теперь, сытый, сидя в светлой покойной комнате, спокойно судит о делах Китая, находя справедливым совершаемые там убийства, или маленький певец, который, рискуя тюрьмой, с франком в кармане, двадцать лет, никому не делая вреда, ходит по горам и долам, утешая людей своим пением, которого оскорбили, чуть не вытолкали нынче и который, усталый, голодный, пристыженный, пошел спать куда-нибудь на гниющей соломе?»

После происшедшего в «Швейцерхофе» Толстой не мог больше выносить свою комфортабельную комнату и зал ресторана, где повсюду блестели «белейшие кружева, белейшие воротнички, белейшие настоящие и вставные белые зубы, белейшие лица и руки», притворную вежливость персонала, англичан, которых с наслаждением убил бы в окопах Севастополя. Он переехал в скромный семейный пансион, где снял две комнаты в мансарде над сторожкой. Перед окнами – яблони, высокая трава, озеро, горы. И как дополнительная притягательная черта – хозяйская дочка семнадцати лет, в белой кофточке, «которая, как кошечка, подпрыгивая по зеленым аллеям, бегала с другой хорошенькой девушкой».^[280] Временно примирившись со Швейцарией, Лев совершает несколько экскурсий – на озеро Цуг, в Зарнен («Здесь опять начинаются плешивые женщины с зобиками, кретины, белесые и самодовольные»), Штанц («Две девочки, из Штанца, заигрывали, и у одной чудные глаза. Я дурно подумал и тотчас же был наказан – застенчивостью»), в Рид («Вчера седая кретинка спросила, видел ли я таких, как она, и стала jodeln^[281] и плясать»), в Риги («Отвратительный глупый вид»). Вернувшись, заметил, что хозяйская дочка кругами ходит вокруг него, но счел, что она слишком хороша для нечистых помыслов, навестил «бабушек», против привычки заскучал с ними и стал планировать новое большое путешествие по городам Рейна, в Гаагу, Лондон, Рим, Неаполь, Константинополь и Одессу.

Приехав 8/20 июля в Цюрих, решение поменял и направился в Шафгаузен, Фридрихсхафен и Штутгарт. Как-то вечером из окна вагона увидел луну с правой стороны – хороший знак! Предчувствие чего-то необычайного заставило завязать знакомство с французом Ожье, который называл себя банкиром, мечтал стать депутатом и направлялся в Баден-Баден, известный своими игорными домами. Толстой последовал за ним. Двадцать четвертого июля он приступил к игре. Двадцать пятого отмечал в дневнике: «С утра до ночи рулетка. Проигрывал, выиграл к ночи… Дома Француз с девкой», «С утра болен, рулетка до 6. Проиграл все…» (14/26 июля). «Все» означало три тысячи франков! Банкир Ожье проводил его домой и остался с ним до трех часов дня, говоря о любви, поэзии и политике. «Что за ужас, – записывал Лев. – Я бы лучше желал быть без носа, вонючим, зобастым, безносым, самым страшным кретином, отвратительнейшим уродом, чем таким моральным уродом». Но на следующий день без стыда признается, что «моральный урод» выручил его: «Занял у Француза 200 р. и проиграл их… Француз уехал…» Что делать? В Баден-Бадене был поэт Полонский, обратился к нему, но у того денег не было, он достал их у М. Е. Кублицкого. Лев вздохнул свободно, «пошел, выкупался и потом проиграл». Сорок восемь часов, с пустыми карманами, пребывал в ярости от того, что не мог еще раз попытать своего счастья у рулетки: «Дрянь народ. А больше всего сам дрянь» (18/30 июля). Наконец, в Баден-Баден как спаситель приехал Тургенев, которого он позвал на помощь. Бородатый, мягкий и меланхоличный, Иван Сергеевич как всегда следовал за Полиной Виардо. Друзья встретились очень тепло, Тургенев пожурил своего «троглодита» и дал ему денег, чтобы выпутаться из трудного положения.

Толстого вновь охватила горячка, – не теряя ни минуты, бросился в казино, с бьющимся сердцем поставил на один номер, на другой, увидел, как крупье забирает все его фишки, и на дрожащих ногах вышел. Узнав новость, Тургенев был ошеломлен. «Ванечка мил. И мне стыдно перед ним».^[282]

В тот же день его ждало новое огорчение: в гостинице ему передали письмо от Сергея, в котором тот сообщал, что их сестра Мария окончательно порвала с мужем, беспутство которого стало достоянием всех. Она жаловалась, что не желает быть султаншей в его гареме. Забрала детей и уединилась в своем имении в Пирогове. «Эта новость задушила меня», – признавался Толстой. Он считал решение сестры справедливым, но страдал от мысли о скандале, расстроенном браке, разделенных детях. Семейные неурядицы и отсутствие денег, все вело к тому, что пора возвращаться в Россию. Он сел на поезд до Франкфурта, где встретился с Александрин («Бесценная Саша, чудо, прелесть. Не знаю лучше женщины»), которая дала ему денег на продолжение путешествия, приехал в Дрезден («Город мил»), там увидел «Мадонну» Рафаэля, которая «сильно тронула», и княжну Львову, которая разочаровала. В Париже он хотел жениться на ней, теперь не знал, что делать, находил ее слишком умной, «по-русски», окруженной сплошными «пошляками». И все-таки она ему нравилась. «Я был в наиудобнейшем настроении духа, для того, чтобы влюбиться, – напишет он Александре Толстой, – проигрался, был недоволен собой, совершенно празден (по моей теории, любовь состоит в желании забыться, и поэтому так же, как сон, чаще находит на человека, когда недоволен собой или несчастлив). Княжна Львова красивая, умная, честная натура; я изо всех сил желал влюбиться, виделся с ней много и никакого! Что это, ради бога? Что я за урод такой? Видно, у меня недостает чего-то».^[283]

Из Дрездена Лев 26 июля отправился в Берлин, оттуда на следующий день – в Штеттин, 30 июля, после четырех дней пути по морю, без приключений прибыл в Петербург. По дороге снова играл, а потому по приезде пришлось занять денег у Пущина. Выбравшись из затруднительного положения, не мог отказать себе в удовольствии увидеться с Некрасовым, Панаевым и другими писателями. Первые дни в России показались ему чудесными: «Утро сизое, росистое, с березами, русское, славно».^[284] Но уже через несколько дней настроение меняется: «Противна Россия».^[285] Он уезжает в Ясную Поляну.