Читать книгу - "О. Генри - Андрей Танасейчук"

Достоверно неизвестно, при каких обстоятельствах писатель рассказал эту историю, было ли это сказано в шутку или на полном серьезе, но то, что в нью-йоркские годы алкоголь стал неотъемлемой составляющей его творческого процесса, не подлежит сомнению. Никто из знавших О. Генри в этот период не называл его алкоголиком. Он не был рабом бутылки в буквальном смысле. С алкогольными напитками у него были особые, можно сказать, очень дружеские, даже «интимные» — любовные отношения. Гилмэн Холл свидетельствовал, что его друг начинал пить еще до завтрака, но никто и никогда не видел его пьяным. У него была какая-то особая мера, сообразуясь с которой он никогда не был пьян, но и не бывал трезв. Существовал всегда «на грани». Его ближайший друг Роберт Дэвис, о котором речь впереди, писал: «Это был человек двух бутылок (“я two bottle man”), то есть, его обычная суточная доза в нью-йоркские годы составляла две кварты виски (то есть около двух литров. — А. Т.^[240]). Портер мог потреблять огромное количество крепких напитков, но это никак не проявлялось внешне. Привычка поглощать изрядные объемы спиртного чрезвычайно редко отражалась на его поведении — он мог иной раз покачнуться, но менялся разве что его голос, в котором, обычно густом и низком, появлялись высокие ноты»^[241].

И что еще важнее. Поглощаемое спиртное, видимо, особенно не влияло на творческие силы. По крайней мере в первые годы жизни в Нью-Йорке. Писал он много и обладал удивительной способностью сочинять в уме, мысленно выстраивая фабулу новеллы. Затем ему оставалось только записать то, что он уже придумал, и сосредоточиться на деталях.

Уиттер Байннер, один из нью-йоркских редакторов, с кем писателю приходилось плотно сотрудничать в те годы, вспоминал, как однажды его отправили к О. Генри, который не сдал к оговоренному сроку очередной рассказ. Хотя время шло к обеду, он застал автора, когда тот еще спал. Проснувшись и пригласив Байннера войти, на вопрос последнего об обещанном рассказе О. Генри ответил:

— Да всё написано.

— Тогда отдайте скорей рукопись, я отнесу ее в редакцию.

— Я вовсе не имел в виду, что рассказ уже на бумаге. Он здесь. — И О. Генри постучал пальцем по своему лбу.

Недоумение, видимо, явственно обозначилось на лице редактора, и тогда, прикрыв глаза, его собеседник «зачитал» — слово в слово — текст новеллы, еще не зафиксированный на бумаге.

— Так запишите же его! — воскликнул Байннер.

О. Генри ничего другого не оставалось. Тяжело вздохнув, он сел за стол и начал быстро писать. Лист за листом соскальзывал со стола, их немедленно подбирал редактор и читал, мысленно сверяя готовый текст с тем, что он только что услышал, и не находил отличий^[242].

Может сложиться впечатление, что О. Генри вообще не ведал так называемых мук творчества. Мы, конечно, не знаем этого достоверно. Но, скорее всего, если «муки творчества» и были, то он переживал их внутри — еще до того, как текст ложился на бумагу. К тому моменту, когда рука бралась за карандаш (а писал он, как правило, именно карандашом), стратегия рассказа — его герои, коллизия, повороты сюжета — уже жила в сознании автора: оставалось только доработать детали — подобрать нужное слово, выверить интонацию, разобраться с пунктуацией. Для этого и необходим был последний этап: текст не просто фиксировался на бумаге — в процессе письма происходила его окончательная, можно сказать, филигранная отделка.

Но мы несколько отвлеклись от поступательного развития событий и немного забежали вперед: большинство из приведенных свидетельств относятся в основном к 1903-му — началу 1904 года.

В то же время всё, о чем мы писали: о спиртном, о творческом процессе, — конечно, уже присутствовало. Просто рядом с ним еще не было тех людей, которые всё это могли наблюдать. То есть люди-то были — тот же Г. Холл и Р. Даффи, — но они не были еще настолько близки, чтобы иметь возможность наблюдать О. Генри вблизи и непосредственно. Не допущены были. А другие — Р. Дэвис и У. Байннер — и вовсе пока с ним не были знакомы.

Первый год-полтора жизни в Нью-Йорке были для О. Генри тяжелым временем. Во-первых, это был период адаптации к совершенно новым, незнакомым ему условиям. Одиночество давило. Хотя по характеру он, как уже не раз говорилось, был человек закрытый, легко сходился с людьми и нуждался в компании. Но большой город — это вам не провинция. Здесь каждый одинок. И О. Генри страдал от этого. Кстати, во многом именно одиночеством объясняется и тяга к бутылке. Для человека с его характером алкоголь — самый простой способ бежать от одиночества. Можно пойти в бар и пообщаться, ведь совместная выпивка, как известно, сближает. А можно бежать от него и в более тесной компании — закрыться у себя в комнате вдвоем с бутылкой.

Во-вторых, хронически не хватало денег, хотя он исправно — ежемесячно — получал чеки из «Энслиз» (платили в среднем 75 долларов за рассказ), и бывали номера, когда на страницах журнала появлялись по два, а то и по три рассказа (в таких случаях очень помогал «Джеймс Л. Блисс» или иной, порой придуманный на ходу, псевдоним). Можно говорить, что виной тому были высокие цены: необходимо было питаться, платить за квартиру (кстати, за нее он был всегда должен), да и на рестораны и спиртное нужны были деньги. Сюда следует добавить и расходы на костюмы (О. Генри был щеголь) и переводы (пусть нерегулярные) в Питсбург Рочам, подарки для Маргарет. Но главное, конечно, не это, а беспорядочный быт писателя — его непрактичность, полное отсутствие «экономического» сознания. Получив очередной гонорар, он мог отправиться в ближайший бар, угостить там совершенно незнакомых людей, мог дать золотой (монета в 20 долларов) бродяге, пригласить приглянувшуюся ему продавщицу из ближайшего универсального магазина в дорогой ресторан и устроить для нее роскошный пир. Возможно, первый (и последний) в ее жизни.

Кстати, о женщинах. О. Генри был абсолютно нормальным, полноценным мужчиной, и у него, конечно, были связи. Но, во-первых, он был скрытен и не имел привычки рассказывать о своих подругах. Во-вторых, эти связи были эпизодическими. Едва ли он запоминал имена своих временных симпатий. Да и они вряд ли знали доподлинно, кто их дарил короткой любовью, теплом и заботой. Его возлюбленными были недалекие, несчастные и одинокие существа, провинциалки, слетевшиеся на огни большого города и опалившие крылья. Галереей миловидных лиц, характеров и судеб они проходят через его рассказы. Это и Вайолет Сеймур из «Комедии любопытства», и безымянная рыжеволосая чаровница из «Пока автомобиль ждет», Мэйми из «В Аркадии проездом», мисс Кэррингтон из «Погребка и розы» и десятки других трагических в основном образов, плотно населяющих «Четыре миллиона», «Горящий светильник», «Голос большого города», «Коловращение», другие новеллистические сборники писателя. Кассирши, машинистки-ремингтонистки, стенографистки, продавщицы универсальных магазинов, швеи, секретарши, телефонистки — все те, кто каждый день спешил по утрам на работу, терпел унижения, хамство и недвусмысленные намеки управляющих, подвергался штрафам и постоянно существовал под угрозой увольнения за семь (а то и за шесть, и даже за пять!) долларов в неделю, скверно питался и едва сводил концы с концами. Все они ждали своего личного чуда от «Багдада на Гудзоне» и жестоко обманулись в надеждах. А О. Генри, грузный, солидный, уже немолодой, немногословный человек, с неторопливой речью, мягким, низким голосом, невозмутимый, с чувством юмора и явно нездешний, — судя по выговору южанина из глубинки, — вызывал доверие. Он был добр. И женщины ощущали его доброту. Доверяли ему. Легко шли на контакт. Он приглашал их в дорогой ресторан, вез на авто или в экипаже, заказывал то, о чем они только грезили, развлекал, внимательно слушал их болтовню и — всем этим — утешал их. Он был неожиданным Гарун аль-Рашидом в этом Багдаде и — как истинный калиф — ничего не требовал взамен. Но они (они же женщины!) чувствовали и в нем некий надлом и тоже утешали его, как могли. Это была их благодарность за то маленькое чудо, которое вдруг случилось в их жизни.