Читать книгу - "В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский"

похоронные хлопоты. Хлопоты, где на каждом шагу — бездна самых непредвиденных мелочей. В натуре Василия было что-то хозяйственное, обстоятельное, всегда и везде стремившееся терпеливо доводить все до конца. Добросовестно лежа на полу, два месяца рисовал Василий на гигантском картоне древо Солнцевых-Насакиных. С таким же усердием заказывал он гроб старому князю. До мелочей тщательно продумал, во что надо одеть покойника, остановился на известном количестве певчих, чтоб их было не много и не мало, и сам разослал им же составленные публикации о смерти отца в наиболее ходкие газеты. И все шло гладко, потому что взялся за дело Василий. В его аккуратности было что-то немецкое. Да он и гримировался под немца, щеголяя выправкою германского кавалериста. И когда он шёл зимою в светло-сиреневом пальто, с узеньким, стоячим, каракулевым воротником, в фуражке, надвинутой на глаза, и с дном, которое немногим превосходило околыш, издали можно было принять Василия, к тому же светлого блондина без бороды и усов, за какого-нибудь прусского драгуна. И он гордился этим. К слову сказать, Василий удивительно похож был, как две капли воды, на германского кронпринца. Тот же нос, та же линия губ, вытянутое лицо и срединный пробор жиденьких, светлых волос. В пальто и в уланском кивере это сходство усугублялось.

Полковые товарищи называли князя Василия «германоманом». Василий ничуть не обижался, наоборот, испытывал даже некоторое удовольствие.

Но когда объявили мобилизацию, и, едва успев похоронить отца, Василий спешно, телеграммой вызванный, помчался в свой полк, все его «германоманство» сняло, как рукой, вдруг. И он весь так и горел желанием бить «проклятых немцев».

И уже в первых числах августа, неделю-другую спустя после нашего вторжения в Пруссию, бывший «германоман» прислал домой свои первые трофеи: каску зарубленного им прусского кирасира и его тяжелый, в металлических ножнах палаш. Новая, лакированная, с одноглавым орлом и острым, как громоотвод, шишаком каска-трофей была погнута… Как и почему — все это Василий объяснил в препроводительном письме, таком же обстоятельном, как и он сам:

«Оказывается, что официальным по армии приказом, германской коннице запрещено принимать рукопашный бой. И они удирают и отстреливаются, спешившись. Но тут наш дозор встретился почти носом к носу с их дозором. Получился „шок“. Я налетел на офицера. Он туда-сюда за револьвер. Я его хватил шашкой. Погнулась каска. Я повторил удар, сгоряча, не зная даже, куда попало. И когда он свалился, у него оказалось разрубленное до средины груди плечо. Все у них тяжелое и солидное. Понравилось мне у лошади „оголовье“. Пышное такое, с набором. Напоминает рыцарские времена. А седло — целый магазин. Не говоря уже о кобурах, есть даже особое отделение для консервов… Вы меня не узнали бы, мои дорогие. В две недели я весь оброс бородой, и теперь, слава богу, пропало всякое сходство с этим гнусным кронпринцем»…

Княгиня-мать читала, смеялась и плакала. И такими странными, далекими, говорящими о чем-то кровавом, суровом, казались ей трофеи сына в тихом опустевшем доме. Да и все кругом опустело. Прежде здесь военные были на каждом шагу, теперь их почти не видать. Ушел на войну и тот полк, в котором служили Дмитрий и Каулуччи. Ушли все другие полки.

Уже прибывали первые партии раненых, заботливо размещаемых по лазаретам и госпиталям. И в первые дни как-то непривычно было видеть сестёр милосердия, одетых с монашеской простотою и с красным крестом на рукаве и на груди. Но скоро это вошло в ко-лею, никого не удивляло и сделалось обычным.

Надвигалась золотая осень. Над гладким, неподвижным зеркалом прудов завороженные стояли в чистом, прозрачном воздухе желтейшие парки. И сухой лист, кружась с меланхолической тоскою, как-то нерешительно опускался на воду и был точно приклеенный к отражавшему небеса и опрокинутые деревья зеркалу.

Княжна и Сонечка Эспарбэ почти не ездили в город. Надвинулось что-то большое, заслонив собою все маленькие суетные радости.

На днях у Насакиных был Агапеев. Его арест, а главное, висевшее над ним подозрение теперь окончательно сгинувшее, оставили на нём отпечаток. Он похудел, и в его птичьих глазах появилось какое-то новое, вдумчивое выражение. Он поумнел, постарел душою.

Кроме арканцевского заступничества освобождению Агапеева способствовала еще и находка украденных у него чертежей. Их прибило в конце концов к русскому берегу вместе с чемоданом «гусара смерти», в котором они находились.

Княжна, вся в думах о Каулуччи, отнеслась к Агапееву только-только с человеческим вниманием. На большее Мары не хватило бы теперь. Он приехал лишь с тем, чтобы проститься! Он уезжает на войну, чтоб делать со своим «Огнедышащим драконом» опасные разведки и бросать бомбы. Это для него теперь вопрос не только одного патриотизма, но и чести. Он или совсем не вернется, или успехами своими докажет, на какие способен подвиги! В последний раз княжна видела Агапеева накануне отъезда. Он шёл по Невскому счастливый, сияющий, в полувоенной форме. Нового образца специально для лётчиков утвержденный берет, наподобие шапочек бельгийской конницы. У пояса — небольшой кортик. Ноги свои Агапеев аккуратно обмотал серыми суконными колониальными гетрами. И, отдав Маре по-военному честь, воскликнул:

— До свидания!.. Лихом не поминайте!.. А может быть, и совсем никогда не увидимся…

Но это он прибавил «для красоты слога». Он верил в первое, в «до свидания». И всякий, идущий навстречу опасности, всегда уверен в благополучном для себя исходе. Иначе не было бы ни геройских проявлений духа, ни подвигов. Животный эгоизм человека, уверенного в своей неуязвимости, — это одно, и только это двигает все вперёд и вперёд…

Агапеев уехал.

Все уезжают… А Мара и Сонечка томятся в безмолвии тихих, заворожённых прудов. Сонечка переменилась до неузнаваемости. Она перестала швырять золотые своим лихачам и ездит редко и мало на простых извозчиках.

— Теперь такое время, что стыдно много тратить, — поясняла Сонечка.

И когда собирались пожертвования, она с такою же страстностью, как прежде, бросала на всякую дрянь, теперь отдавала свои карманные деньги на раненых. Религиозность, странно как-то совмещавшаяся с легкомысленной испорченностью этого синеглазого очаровательного ребенка, получила теперь какой-то экзальтированный оттенок. И если недавно Сонечка молилась, чтоб Бог вернул ей того или другого поклонника, теперь эти молитвы были чище, прекрасней и глубже, потому что она молилась за всех тех… кто пошёл отдавать свою жизнь туда, откуда не все возвращаются.

Тамара не молилась. Она не умела молиться. Но душою — вся была там. От Каулуччи — ни звука. Ничего, кроме двух-трех писем, посланных с дороги. И от Дмитрия — ни одной строчки. По слухам, оба они в Восточной Пруссии и вёрст на