Читать книгу - "Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова"

Мало-помалу князь начинал успокаиваться. Он велел своему повару, когда встретит на рынке Жюля, позвать последнего к нему. Жюль закупал провизию к обеду, когда повар князя подошел к нему с поручением. Жюль последовал за ним, поставил в передней свою корзину и вошел, не без удивления, в кабинет князя.

Последний при появлении Жюля встал и подошел к нему. Отвечая на поклон нашего повара, князь протянул ему руку.

– Je veux, Jules, me réconcilier avec vous, voulez-vous?⁷² – спросил князь.

– Je veux bien, je veux bien, monsieur le prince, – отвечал весело Жюль, – il ne faut pas se fâcher toujours⁷³.

– Alors buvons à notre réconciliation⁷⁴, – наливая два стакана какого-то хорошего красного вина, и подал один стакан Жюлю. Они чокнулись и выпили.

С тех пор князь Долгоруков стал опять ездить к Герцену и никогда не упоминал о прошлом.

Когда мы поселились в Женеве, там было много русских, почти все были нигилисты. Последние относились к Герцену крайне враждебно. Бльшая часть из них помещалась в русском подворье пли в русском пансионе госпожи Ш., той самой, которая за несколько лет до нашего переезда на континент приезжала к Герцену в Лондон с мужем и писателем Михайловым. С тех пор многое в ее жизни изменилось: муж ее давно уехал в Россию, жил где-то в глуши и постоянно писал в журналах. А Михайлов был сослан. В год или два разлуки с Михайловым она не только успела забыть его, но и заменить Серно-Соловьевичем (младшим).

Я потому позволяю себе говорить об отношениях госпожи Ш. с Михайловым и Серно-Соловьевичем (младшим), что это было в то время всем известно и она этого не скрывала. Интерес не в сплетнях, не в интригах, а в последствиях, о которых я хочу рассказать. Серно-Соловьевич был моложе нее: горячий, ревнивый, вспыльчивый, он устраивал госпоже Ш. бурные сцены, и она стала его бояться. Когда у нее родился сын, чтобы покончить все отношения с Серно-Соловьевичем, она решилась окрестить ребенка и отослать его на воспитание к мужу своему. Ч. и Л. помогали в этом, по-моему, бесчеловечном деле: не могу понять, какое право имеет мать, не оставляя ребенка у себя, отнять его и у отца? После отъезда ребенка Серно-Соловьевич был вне себя, грозил убить госпожу Ш., врывался к ней в комнату и становился в самом деле страшен. «У меня забрали всё! – говорил он с отчаянием. – Теперь я ничем не дорожу». Не знаю, как госпоже Ш. удалось, для своего успокоения, поместить Серно-Соловьевича в дом умалишенных, но это несомненный факт. Вероятно, друзья его помогли. О, Пушкин, ты был прав! Легче обороняться от врагов, чем от друзей.

Раз вечером мы сидели втроем в столовой: Огарев, Герцен и я; вдруг дверь быстро отворилась, вбежал человек с растерянным видом; он огляделся по сторонам, а потом упал на колени перед Герценом. Это был Серно-Соловьевич, я узнала его тотчас же.

– Встаньте, встаньте, что с вами, – говорит Александр Иванович тронуто.

– Нет, нет, не встану, я виноват перед вами, Александр Иванович; я клеветал на вас, клеветал на вас даже в печати… А все-таки я у вас прошу помощи, вы защитите меня от моих друзей, они опять запрут меня туда, чтоб ей было покойно. Вы знаете, я бежал из сумасшедшего дома, и прямо к вам, к врагу.

Герцен и Огарев подняли его, жали ему руки, уверяли, что не помнят зла, и оставили у нас, но убедительно просили не ходить туда (к госпоже Ш.), где всё его раздражало. Они смотрели на несчастного всепрощающим взглядом, и я думала, глядя на них, что так, должно быть, любили и прощали первые христиане.

Серно-Соловьевич любил детей; он охотно гулял по саду и играл с моей маленькой дочерью. В то время Мейзенбуг не приезжала еще с Ольгой, а Наташа жила с братом в Берне, у Марьи Каспаровны Рейхель; вдруг мы получаем от них телеграмму: «Мы остаемся здесь дольше, потому что у вас Серно-Соловьевич». Герцен отвечал тоже телеграммой: «Как хотите, Натали не боится, он играет в саду с Лизой».

В первое утро, когда Серно-Соловьевич ночевал в Шато де ла Буасьер, мы все рано встали и сошлись в столовой; мы надеялись, что Серно-Соловьевич еще мирно отдыхает на свободе, и все-таки немного тревожились; вдруг является Жюль, неся кофе, и говорит:

– Вы мне велели следить за нашим гостем, но, право, за это никто не возьмется. Был тут всё время, – продолжал он озабоченно, – а теперь комната пуста, его нет, m-r Herzen! – сказал он с отчаянием.

Подождав некоторое время, мы начали уже завтракать, но Герцен был мрачен.

– Убьет он ее, – говорил он, – а я себе век не прощу, что не следил сам!

Вдруг в саду послышались шаги, и вскоре в столовую вошел Серно-Соловьевич почти веселый. Он извинился и сказал вполголоса Герцену, что ходил купить хоть бумажные воротник и нарукавники, потому что стесняется без них завтракать с дамой. Мы почувствовали такое облегчение при его появлении, как будто гора с плеч свалилась.

Но через короткое время Серно-Соловьевич не выдержал, ушел туда, где его раздражали до бешенства, и его опять отвезли в психиатрическую больницу.

Впоследствии он вышел оттуда и тогда уже примкнул к обществу рабочих социалистов; но успехи в революционных делах не удовлетворяли его вполне. Он все-таки чувствовал себя оторванным от родной страны и становился всё мрачнее. Серно-Соловьевич много писал о социализме, но скучал и удалялся от всех. Кажется, в третьем томе сочинений Пассек «Из дальних лет» рассказано с моих слов, как Серно-Соловьевич покончил жизнь самоубийством, и каким страшным! Он устроил себе три смерти: отравился, перерезал вены и задохнулся от разожженных углей в жаровне. Настрадался и вышел на волю!

Во время нашего пребывания в Женеве госпожа Ш. бывала у нас только раза два, и то не как знакомая, а по делам. Эта госпожа была мне очень несимпатична, и я не могла понять, каким образом она имела влияние на несомненно хороших людей. Из ее пансиона приходили разные лица, более всё мужчины, однако я вспоминаю одну очень красивую молодую особу, которая вышла замуж за молоденького князя Голицына, чтобы ехать учиться за границу. Она видела Голицына только в церкви и более никогда. Тогда была мода на подобные браки, ими шутили; но впоследствии рассказывали, что этот необдуманный брак причинил Голицыну много горя: он влюбился в какую-то девушку – и не мог на ней жениться!

Жизнь в Женеве не нравилась Герцену: эмигранты находились на слишком близком от него расстоянии; незанятые, они имели много времени на суды и пересуды; их неудовольствие Герценом, неудовольствие, в котором главную роль играла зависть к его средствам, крайне раздражало Александра Ивановича, тем более что его здоровье с 1864 года начинало ему изменять.

Шато де ла Буасьер опустел: я искала одиночества и жила в Монтре с моей малюткой и miss Turner; Мейзенбуг возвратилась в Италию с Ольгой; Герцен с одной Наташей остался в Женеве. Из Шато де ла Буасьер он переехал в квартиру на набережной Монблан, a Огарев поселился в Ланси, почти за городом. Жизнь их не налаживалась, работалось плохо, не было того, что англичане называют home.