Читать книгу - "История инквизиции - А. Л. Мейкок"

Подводя итоги в работе об инквизиции, Леа заметил, что «преследования как постоянная и продолжительная политика, чаще всего подкреплялись конфискацией имущества», а, поскольку это заявление нуждается в определении, следует заметить, что оно содержит большую долю правды. В самом деле ересь была чем-то более существенным, чем простое несогласие с догматическими определениями Церкви. Больше того, ересь считалась преступлением, заслуженным наказанием за которое, по гражданскому законодательству, была смерть и конфискация имущества.

Начиная со времен принятия теодосийского кодекса антиеретическое законодательство настаивало на том, что любая связь с ересью должна сопровождаться отказом от имущества. Последствия не заставили себя ждать. Как только человек начинал испытывать сомнения в вере, он становился ipso facto неспособным в глазах закона держать какую-то собственность. Ересь вела к потере гражданства; собственность еретика конфисковывалась точно так же, как собственность убийцы или государственного изменника. С единственной, правда, разницей; если наследники еретика не были сами замечены в ереси, то они могли получить конфискованное имущество назад; в остальных случаях конфискация была полной и вечной.

В соответствии с этим, когда Папа Григорий IX официально установил монашескую инквизицию, ересь была признана светскими властями преступлением, караемым конфискацией имущества и смертью. Теоретически любой человек, заподозренный в ереси, должен был получить первое наказание. И даже если впоследствии он раскаивался и возвращался в лоно истинной Церкви, это не имело значения: сам по себе факт приверженности к ереси, как, например, факт государственной измены, влек за собой потерю гражданских прав и конфискацию имущества. Причем любопытно, что на отношение государства к еретику никак не влияло отношение к нему инквизиции, однако это никак не помогало обвиняемому. Важен был лишь факт ереси. А ересь, как указывали Иннокентий III и Фридрих II, была большим преступлением, чем государственная измена.

Однако на практике закон редко действовал в полную силу. Больше того, можно было бы даже предположить, что в ранние времена он вообще не применялся. Достаточно сказать, что в течение тринадцатого века собственность еретика нельзя было трогать без разрешения налоговых властей, которое давалось лишь после того, как судья выносил приговор. А в Италии инквизиторы сами принимали решение о том, стоит или нет конфисковывать имущество осужденных. Но во Франции и Испании Святая палата не вмешивалась в дела конфискации, и решение об отъеме имущества принималось только государством. Было также принято решение, что все те, кто покаялся в ереси во «время милости», будут избавлены от этого наказания. Для остальных действовал иной закон, принятый Церковными Соборами в Альби и Безьере и поддержанный Бернаром Гуи, как он говорит в своей книге «Practica». Согласно этому закону, собственность конфисковывалась у всех «возвратных» и нераскаявшихся еретиков, пригороренных к сожжению на костре, а также у тех, кого приговорили in absentia (в их отсутствие) или к пожизненному заключению. Комиссия, отправленная в Лангедок Альфонсом Пуатье в 1253 году, добавила к этим трем категориям четвертую – имущество стали конфисковывать также у тех, кто был приговорен к ношению двойных крестов. Однако, судя по тому, что писал мсье де Козон, «это последнее предписание не получило широкого распространения».^[157]

Конфискация относилась лишь к собственности самого еретика. Собственность и приданое его жены были неприкосновенны, если, конечно, она сама не совершила ошибки и не впала в ересь. В документах мы встречали несколько отчетов о возвращении приданого женщинам, если оно было ошибочно изъято судебными приставами.

Во Франции все конфискованное имущество отходило к государству, если только изгоем, поддавшимся ереси, не был священник. Потому что государство не могло отнимать имущество у Церкви. Однако личные вещи священника, то есть то, что не имело отношения к Церкви, передавалось государству. Более того, во Французском королевстве вся конфискованная собственность принадлежала самому королю; в Лангедоке – графам Тулузы и Фуа. Любопытно, что государство покрывало издержки инквизиции на конфискацию имущества.

В других странах применялось множество иных методов. Согласно знаменитой булле Папы Иннокентия IV «Ad extirpanda», вся конфискованная собственность делилась на три части. Одну треть получали городские власти, другую – власти Святой палаты, а еще одну «убирали в сохранное место, о котором знали только епископ и инквизиторы, чтобы они могли при необходимости использовать имущество на прославление веры и подавление ереси». «Разные авторы, – говорит Танон, – никогда не могли прийти к согласию о том, кто производил конфискацию собственности. Эймерик приводит первые декреты. Он передает процедуру конфискации имущества от светских лиц временным владыкам, а от тех – к священникам и церквям. Епископы не принимают участия в конфискации, если только они не владеют местностью. Другие авторы утверждают, что конфискация была делом казны Римский курии, а третьи настаивают на том, что к делу больше всего была привязана Святая палата. Занчини говорит, что в его время подобная практика имела место в Италии, и что указ Иннокентия о разделении конфискованного имущества на три части там не соблюдался. Пенья, с другой стороны, признает, что этот указ должен распространяться не только на владения Церкви, но и на все страны, а первые декреты на этот счет он считает устаревшими и нелепыми. Однако указ Папы Иннокентия IV он предлагает рассматривать в общем смысле. По его мнению, временные наместники или светские власти не могут получить их долю до тех пор, пока не окажут помощи инквизиции и не оплатят ее издержки. Если они этого не сделают, утверждает он, то их следует лишить их доли и передать ее инквизиции. Он также заключает, что в Испании, где инквизиция стала заботой короля, последний и занимается всеми делами, связанными с конфискацией. Впрочем, он очень осторожно высказывает свою точку зрения: поскольку делом занялись такие большие умы, полагает он, ни в чем твердо нельзя быть уверенным».^[158]