Читать книгу - "Василий Львович Пушкин - Наталья Михайлова"

Ноздрев же говорит Чичикову: «Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия!» В Толковом словаре В. И. Даля слово «ракалья» означает «негодяй, бестия, наглый подлец».

Разумеется, Буянова можно считать литературным предшественником и даже литературным прототипом Ноздрева^[298]. Но в данном случае для нас важнее другое. Н. В. Гоголь подчеркнул жизненность, типичность своего Ноздрева: «Таких людей приходилось всякому встречать не мало». Конечно же и В. Л. Пушкин встречал таких людей. Более того, среди тех, с кем свела его судьба, был один человек, который в жизни как нельзя лучше воплощал тип Буянова. Это приятель Василия Львовича граф Федор Иванович Толстой, прозванный за путешествие к берегам Америки Американцем. О нем, человеке безудержных страстей, готовом перепить самого Вакха, картежнике, который играл в карты «наверняка», исправляя, по его собственному признанию, ошибки фортуны, дуэлисте, участнике многих приключений, нередко заканчивавшихся рукоприкладством, рассказывали множество анекдотов. Вот некоторые из них, записанные П. А. Вяземским:

«За обедом, на котором гостям удобно было петь с Фигаро из оперы Россини: Cito, cito, piano, piano (то есть сыто, сыто, пьяно, пьяно), Американец Толстой мог быть не из последних запевальщиков. В конце обеда подают какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается. Хозяин настаивает, чтобы он попробовал предлагаемое, и говорит: „Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо; тот час отобьет весь хмель“. — „Ах Боже мой! — воскликнул тот, перекрестясь, — да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный; хочу остаться при своем“»^[299].

«Он же в одно время, не знаю по каким причинам, наложил на себя епитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершились в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Проводы эти продолжались недели две. Что день, то прощальный обед или прощальный ужин. Все эти прощания оставались, разумеется, не сухими. Толстой на них присутствовал, но не нарушал обета, несмотря, вероятно, и на собственное желание. Наконец назначены окончательные проводы в гостинице, помнится, в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику своему и говорит: „Голубчик Денис, дохни на меня“»^[300].

«Однажды в Английском клубе сидел перед ним барин с красно-сизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением, но видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит: „Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки им незаслуженные?“»^[301].

«Князь *** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: „Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства“»^[302].

И еще один анекдот, записанный А. И. Герценом:

«Последняя его проделка чуть было снова не свела его в Сибирь. Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Вероятно ли, что этот случай был лет десять или двадцать тому назад? Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный навет. В это время один известный русский литератор, Н. Ф. Павлов, служил в тюремном комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но русский Бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим»^[303].