Читать книгу - "Русский Париж - Елена Крюкова"

Манекенщиков мало, манекенщиц — много. Публика любуется не на мужское платье — на женское. Цветок и папироса. Веер и пистолет. Изменчива мода! Нынче одно, завтра — другое. И то, за что отдал немыслимые, бешеные деньги, выбросят на помойку, на свалку.

Издали увидал худенькую девушку: в пальцах сигарета, короткая, как у мальчика, стрижка, черная круглая, котелком, шляпка с вуалькой. Ближе подошла — оказалась почти старушкой! Умело подкрашена, тонко.

— Вы — новенький? Как вас зовут?

— Игорь.

Дама сморщила вздернутый носик и стала похожа на китайскую собачку пекинеса.

— Игор! Игор! Опять русские! Одни русские! Париж русский город!

Русая прилизанная Натали вышагнула вперед.

— А вы разве сомневались, мадам Додо?

«Ах, это ж… ну да, в газетах о ней пишут, Додо Шапель. Костюмы сочиняет! Духи…»

Не прошло и трех дней, как старуха Додо сама повесилась ему на шею.

Испугался: выгонят! Не смел отказаться от сомнительного удовольствия.

В будуарчике ее, здесь же, в Доме моды Картуша, вдыхал терпкие ее, изысканные, гадкие духи. Она заламывала тощие, как у скелета, руки. Сбрасывала с ног на пол башмачки со стуком, как кости. Вместо кровати — жесткая кушетка, и скрипит.

А дней через десять он, сходя с ума от репетиций, курева, дефиле, показов, афиш, переодеваний, шуршанья тряпок, окриков кутюрье, от спутавшихся в один колтун дней и ночей, подошел в темном зальном углу к Натали Пален, крепко сжал руками ее плечи и выдохнул ей в лицо, темно и пьяно, хотя был трезв как стеклышко:

— Будь со мной. Прошу тебя.

* * *

Объятья. Сколько можно? Бесконечно, пока — молодой.

Состаришься, и никому не будешь нужен.

Во мраке — плечи, и сугробами — белье, и комьями снега — сброшенные рубаха и платье. Два приблудных щенка. Две рыбы, выловленные временем, на берег выброшенные: а берег — французский. Чужой язык. Чужая мода. Кто вспомнит нас в России и когда?

Объятья. Объятья. Вся жизнь — одно ли, два ли объятья. Остальное — молчанье.

— Хочешь курить?

— Хочу.

— Я раскурю тебе папиросу. Где они у тебя?

— Возьми в кармане.

— Не шарю по чужим карманам.

— Я тебе разрешаю.

Взяла папиросу в зубы, как цветок. Красный крохотный цветок огня задымил, затлел. Затягивалась умело. Глубоко. Взяла двумя пальцами папиросу, как бабочку, всунула ему в рот. Он затянулся, благодарно поцеловал белую, теплую, тонкую руку.

«Рука белая как снег. Как теплый, новогодний московский снег. На Сивцевом Вражке. На Сухаревке».

— Я дочь Великого князя Павла Александровича. Отца расстреляли. Его уводили — я знала: убьют. Всех убивали.

— Бедная девочка.

— Все мы бедные. Ты тоже бедный мальчик.

— Я мужчина.

— Тогда — мальчиком был.

— Рассказывай. Не молчи.

Передавали папиросу друг другу. Курили по очереди. Искурилась до пепла — сама рассыпалась в пальцах.

— Кровь. Много крови. Я помню — только кровь. Кровь и голод. Никогда не забуду. Они братика Володю замучили. Тело… потом… к дому подбросили. Я вышла на крыльцо… а он… лежит. С выколотыми глазами… Нос… отрезали… Мама сознанье потеряла… я ее водой обливала, холодной, из ведра… кричала так, что охрипла… Мы с мамой и сестрой бежали. По льду… по Финскому заливу… в Гельсингфорс. Мама видела уже дома… хибары финские… упала на лед… животом… лежала. Мы ее поднимали, поднимали! А она — не шевелится… она очень, очень замерзла…

— Ты тоже замерзла. — Накинул ей на голые плечи простыню. — Не говори, если тяжело.

Глаза закрыты. Говорит, говорит. Когда-то надо спеть эту песню. Слишком долго она торчала костью в горле.

— Синий лед… синее небо, свет! Лед — соленый… я пробовала, грызла, пить хотела… Мама не умерла, нет; просто устала, легла, идти не могла. Я к берегу побежала. Вернулась — с людьми… они говорили по-русски… плохо, но говорили, и нас понимали… Сестра — плакала-заливалась… Эти финские рыбаки кричат: хто ви таккой, хто ви таккой?! А мама: я княгиня Ольга Пален, а это дочки мои! Я их — от смерти спасла! Спасите нас, плачет… Привели в избу чухонскую. Сельдью свежей, жареной — кормили! Отвратительно воняла…

Передернула плечами, поежилась. Этот озноб неисцелим. Обнял. Никакие объятья не согреют.

— В Гельсингфорсе — год прожили… мама всего боялась. Боялась — придут они!.. и всех нас перестреляют… Все ехать хотела: дальше, дальше! Ну вот мы дальше и поехали… Европа… — Опять поежилась. — Она оказалась… такая маленькая.

— Это ты маленькая, — вырвалось у него.

Плечи, белые плечи. «У нее тело цвета свечей. Цвета белого воска».

— Я не могла забыть ужаса. Просыпалась по ночам, кричала… Мама давала мне белые таблетки. Вонючие! Пахли нафталином… Тогда я засыпала. А утром — не добудишься. Я все время чувствовала на затылке холод. Будто — ледяной ангел за мной летел. И — крыльями накрывал… Мама плакала, когда я сказала ей, что в модели пойду. Кричала: «Я тебе расцарапаю лицо!». Не расцарапала… А лучше бы — расцарапала, тогда бы — шрамы… и никаких показов, никаких дефиле… Все русские, эмиграция вся, шипели вокруг: ты внучка царя, и так опуститься, до манекенщицы! Позор! Позорище…

Затряслась: то ли в смехе, то ли в рыданьях.

Приблизила к нему лицо. Губы. Вдыхала запах табака от его губ. Не целовала — глядела.

Снова легкое головокруженье — падал в ее глаза. Так падают в небо.

«Небо и облака. Вот бы — полетать! Когда в Москве, на Поклонной горе, Лапутин на аэроплане летал — мы, мальчишки, мечтали: вот бы туда, с собою, в кабину взял!»

— Ты мое небо, — хрипло, нежно сказал.

Ласкала его лицо глазами.

— Я с тобой не навеки. Помни об этом!

Рассмеялся. Она засмеялась: эхом.

— Мы все гости на земле. Натали!

Упала спиной в подушки. Он положил ладонь на ее маленькую грудь. Грудь-воробышек. Грудь-зяблик.

Додо узнала: мадемуазель Пален с новым манекенщиком снюхалась.

В ярость пришла.