Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Помню, как при свете уличного фонаря я распечатала конверт и с жадностью стала читать написанные мелким, ровным почерком строки. Содержание письма меня удивило. Оно было столь же туманно, как окружающие меня зимние сумерки. На двух листах проходил лейтмотив скорби о царящей на земле неправде. На третьем листе эта тема разрешалась заключительным аккордом: «Жизнь есть позолоченный орех!»

Мне показалось, что эта истина не стоит тех усилий, которые я затратила на берлинском почтамте для ее обретения. Сунув письмо в карман, я решила в нем разобраться на досуге. «На досуге» оказалось, что во всем виноват Леонид Андреев! Письмо писалось по возвращении из Художественного театра, со спектакля «Екатерина Ивановна». Пьеса эта начинается выстрелом из револьвера. Затем, на протяжении четырех актов, Леонид Андреев при содействии прекрасных актеров Художественного театра треплет зрителям нервы. И вот, в результате этой нервотрепки, выстрел, прозвучавший на сцене в Москве, пройдя через «геттингенскую душу» Андрея Гравеса, рикошетом попал в Берлин и отразился на мне в виде «позолоченного ореха». (Этот «орех» с тех пор стал именем нарицательным. Совсем недавно я получила от А.Ф.Г. письмо, в котором он сравнивает свою жизнь на Северном Урале с пресловутым орехом, но уже отнюдь не позолоченным.)

Во время третьей заграничной поездки оживились мои прежние итальянские впечатления и к ним присоединились новые — незабываемая поездка вдвоем с мамой в Сиену. Небольшой средневековый город с его покатой площадью, пестрым черно-белым собором, мрачным дворцом, в котором на протяжении веков совершались вероломства и предательства, картины Тосканской школы, «где коварные мадонны щурят длинные глаза» — всё это произвело на нас чарующее впечатление и заставило забыть о тяготах передвижения по итальянским железным дорогам, долгом ожидании поезда в Эмполи и назойливой любезности ехавшего с нами тосканского помещика.

В Монте-Карло я впервые попала в казино и поставила скромный пятифранковик на номер 30 (дело было 30 января старого стиля, и я, конечно, решила рискнуть на то число, когда я в первый раз подошла к столу с рулеткой). Каково же было мое удивление, когда я услышала: «Тридцать, красное, нечет и пасс!» — и крупье деревянной лопаточкой пододвинул к моей пятифранковой монете еще 35 франков. Первой удачи было достаточно, чтобы породить во мне некоторое пристрастие к азартной игре, которое потенциально так и лежит на дне моей души, но которому моя дальнейшая судьба не предоставила благоприятных условий для развития.

Спустив значительную долю выигрыша на менее рискованных ставках, я все же в 1913 году покинула Монте-Карло с барышом (который с избытком отдала в 1926 году!) и накупила всяких souvenirs de Nice себе и своим друзьям.

Пребывание в Париже на этот раз не оставило во мне ярких воспоминаний — я спешила в Москву, которая встретила меня великопостным звоном, потемневшим снегом на улицах и капелью с крыш. Свидание с Андрюшей Гравесом в Екатерининском парке на Самотеке было очень радостным, и разговоры о «позолоченном орехе» уже не мешали!

Надзор за мною по возвращении из-за границы заметно ослабел. Думаю, мама убедилась в «благонадежности» моих отношений с А.Г. и приняла формулу физиократов: «Laissez faire, feaissez passer!»^[53]

На первой неделе Великого поста, решив выполнять всё, что полагается православным христианам, мы с Андрюшей два раза отстояли мефимоны^[54]: один раз в церкви святого Варсонофия поблизости от Строгановского училища, а другой раз — у Троицы в Полях за Китайгородской стеной. Тишина полупустынных сводов, черные ризы, покаянные напевы «помилуй мя Боже, помилуй мя», канон святого Андрея Критского: «Душа моя, душа моя, восстани, что спиши! Конец приближается!», мерцание свечей, молящиеся старушки — всё это нас умиляло, но не печалило. Мы никак не могли проникнуться мыслью, что «конец приближается»! Конец нам казался таким далеким, что о нем не стоило думать, и мы чинно стояли рядом, крестясь, и становились на колени в положенные моменты, изредка обмениваясь взглядами искоса, в которых светилась контрастирующая с великопостной службой радость.

Из церкви мы шли на Грибной рынок — традиционное торжище, развертывавшееся ежегодно на первой неделе Великого поста между Москворецким и Устьинским мостами. Набережная Москвы-реки была буквально завалена рыбой, грибами всех видов, бочками с капустой, брусникой и мочеными яблоками, лотками с пряниками, орехами, рожками с черносливом. Среди толпы сновали продавцы горячих «площадных» пирожков и гречишников. Гжельские мастера вывозили на Грибной рынок свои причудливые поделки: кувшины, жбаны, подсвечники из поливной глины самых различных форм и оттенков.

Нам нравилось толкаться в рыночной толпе и, жуя коврижку, воображать себя живущими во времена Хованщины. Я говорю «нам», но в душе думаю, что главным заводилой была все-таки я, а Андрей был только «умиленным» свидетелем. Впрочем, я, может быть, ошибаюсь!

С моего согласия он написал о наших проектах Та-точке Дрентельн, которая в то время была уже не Дрентельн, а Воейкова и жила в Царском Селе. Дружеские отношения между Андрюшей и Таточкой сложились на протяжении нескольких лет, когда они гостили у Поповых в Пятницком (Калужской губернии): она — в качестве внучки хозяйки, а он в качестве товарища ее двоюродных братьев.

Осенью 1912 года, заходя с мамой на примерку к Ламановой (у Ламановой одевалась, конечно, не я, а мама), я видела, как мастерицы проносили вороха каких-то кружев и говорили, что это «приданое барышни Волоцкой» (мать Танечки была за Волоцким), которая выходит замуж за красавца Воейкова. Воейков был действительно красив, но не имел никаких средств. Он и его брат, брошенные отцом, воспитывались баронессой Менгден, урожденной Воейковой, приятельницей моей бабушки Александры Петровны. По окончании Пажеского корпуса Николай Сергеевич вышел в стрелки и сделал предложение Таточке Дрентельн. С его стороны это был явно брак по расчету — если не ради денег, которых, кажется, не было, то ради карьеры. (Генерал Дрентельн, очень милый и порядочный человек, был близким другом государя, когда тот был еще наследником, и сопровождал его в поездке на Дальний Восток.)

В описываемое мною время брак Таточки уже совершился, и Воейковы жили в той части Царского Села, которая называлась София и где были расположены казармы 4-го стрелкового полка. На письмо Андрюши Таточка ответила восторженным посланием, в котором обещала всячески содействовать, приглашала меня к себе и под конец рисовала картину дружественного союза, который должен был навеки объединить Андрюшу, меня, ее и… Воейкова. Я была очень тронута, но присущий мне здравый смысл восстал против проекта этой «квадратуры». Я знала, что попытка создания таких надуманных отношений потерпела фиаско в 30-х годах XIX века (Герцен, Огарев и их жены). В XX веке она была бы совершенно абсурдна.