Читать книгу - "Диана Де Пуатье - Иван Клулас"

Как-то раз в декабре 1548 года во время очередной охоты король снял уздечку с лошади Монморанси и заставил его мчаться галопом по лесу, не имея возможности управлять скакуном и рискуя сломать себе шею. В Сен-Сильвестре Генрих врывался в частные владения и стегал их жителей ремнем в соответствии с традицией, которая и впрямь позволяла суверену пороть тех, кого считал виновными в каком-либо проступке. Так, в декабре 1552 года Генрих избил кнутом епископа Систерона Эмерика де Рошешуара и епископа Альби Людовика Лотарингского, силой вломившись в их дома: наказание прелатов происходило на глазах окружавших короля придворных дам. Однажды вечером монарх лично наблюдал за тем, как Монморанси парит ноги. Коннетабль весьма возгордился этим обстоятельством и похвастал им маршалу де Сент-Андре, а тот поспешил коварно сообщить новость Франсуа де Гизу. По словам посла Феррары, тот был сильно уязвлен. «Он едва не умер с горя и столь явно выказывал свою боль, что она ни для кого не осталась тайной: за столом герцог сокрушался, что у него нет иного выхода, кроме как вернуться домой и отправиться на охоту»^[329].

Часто буффонады разыгрывали профессиональные шуты, подвизавшиеся при королевском дворе. Трибуле, дурачку Франциска I, в должности придворного шута наследовал Жан-Антуан Ломбар. Бывший помощник хирурга, он благодаря королевской милости избежал смертной казни, к которой приговорил его коннетабль де Монморанси. Ломбар получил кличку Брюске (Торопыга). Этот пройдоха ловко выманивал у знати драгоценности и дорогие вещицы и вдобавок превосходно умел устроить собственные дела: к примеру, добился для себя места начальника королевских почтовых лошадей. Брантом подробно рассказывает о многочисленных шутках Ломбара. Как-то во время пиршества Брюске разрезал вертелом с наколотыми на него ломтиками сала парадный плащ Пьеро Строцци, кузена королевы. Тот отомстил, стащив у шута серебряную посуду. В другой раз Брюске предложил Строцци гротескное угощение в виде пирога, начиненного кусочками старой лошадиной сбруи. В отместку кузен королевы заставил шутника отведать блюдо из его же собственного любимого мула. Шут позвал двух монахинь и попросил изгнать дьявола из лежавшего в постели Строцци. Последний не остался в долгу и приказал трубить в охотничьи рога над ухом у мадам Брюске, отчего та целый месяц пребывала в некотором отупении. Последнюю выходку спровоцировало то, что Брюске в шутку представил свою супругу Екатерине Медичи как глухонемую^[330].

Придворные хронисты упоминают и о многих других розыгрышах. Шут Тони тоже не боялся подшучивать над вельможами. При виде виселиц, установленных коннетаблем де Монморанси, шут с благочестивым видом воскликнул: «Да сохранит нас Господь от четок господина коннетабля!»^[331]

Диана привыкла вращаться в этом живописном мирке. При ее собственном малом дворе тоже были шуты, карлик, карлица и музыкант. В этом мадам де Брезе соперничала с королевой Екатериной, тоже окружавшей себя шутами, карликами, карлицами, мартышками и попугаями. Была у нее и любимая дурочка Ла Жардиньер.

Но вокруг Екатерины толпилась и целая стая придворных дам и фрейлин. Среди них были и конфидентки, державшие сторону своей госпожи против любовницы ее супруга, ибо при всей своей внешней сдержанности Екатерина безумно ревновала короля к Диане. Тут имеет смысл напомнить знаменитый эпизод, рассказанный Брантомом в «Сборнике для Дам», где он выводит на сцену королеву и ее подругу Жаклин де Лонгви, герцогиню де Монпансье^[332].

«Один из владык мира сего крепко любил очень красивую, честную и знатную вдову, так что говорили даже, будто он ею околдован, ибо король мало внимания обращал на других, включая и свою супругу, разве что время от времени, а дама сердца всегда получала лучшие цветы его сада. Сие изрядно сердило королеву, ибо она считала себя столь же красивой и любезной, сколь услужливой и достойной лакомых кусочков, что сильно ее манили. Пожаловавшись на такое обращение своей любимой придворной даме, королева сговорилась с ней дознаться, чем так прельщает короля та вдова, и даже подглядеть за играми, коими тешились король и его возлюбленная. Ради того над спальнею означенной дамы было проделано несколько дырочек, дабы все увидеть, подсмотреть, как они живут вместе, и посмеяться над таким зрелищем, но не узрели ничего, кроме красоты и изящества. Они заметили весьма благолепную даму, белокожую, деликатную и очень свежую, облаченную лишь в коротенькую рубашку. Она ласкала своего любимого, оба смеялись и шутили, а любовник отвечал ей столь же пылко, так что в конце концов они скатились с кровати и, как были в одних рубашках, улеглись на мохнатом ковре, что был рядом с постелью, дабы избежать душных перин и понежиться в прохладе, ведь стояли очень жаркие дни. Я знавал и еще одного весьма знатного принца, который именно таким образом вкушал наслаждение с супругой, красивейшей дамой на свете, как он сам говорил, — убегая от летнего зноя.

Итак, королева, увидев и заметив все, с досады принялась плакать, стонать, вздыхать и печалиться, считая и говоря, что муж никогда так с нею не поступает и не позволяет себе безумств, как с этой, другой женщиной. Ибо, по ее словам, между ними ни разу подобного не было.

А дама, сопровождавшая королеву, стала ее утешать и убеждать, что не стоит так огорчаться, ведь если ей так любопытно было взглянуть на сего рода вещи, никак не следовало ожидать меньшего. А королева только и твердила в ответ: „Увы, я пожелала увидеть то, чего не следовало, ибо зрелище это причинило мне боль“. Однако, утешившись и смирясь с положением, она более о том не думала и, сколько могла, продолжала подглядывать, превращая все это в посмешище, а то и во что-нибудь похуже».

Вспоминая о той эпохе, Брантом не раз восторгался преданностью «величайшего принца и суверена, так пылко любившего знатную вдову зрелых лет, что покидал и жену, и прочих, сколь бы ни были они молоды и красивы, ради ее ложа. Но к тому имел он все основания, ибо это была одна из самых красивых и любезных дам, какие только рождались на свет. И ее зима, несомненно, стоила дороже, чем весны, лета и осени других»^[333].

Впрочем, любовники были достаточно тактичны в своих амурных делах. Благодаря этому Диана хотя бы внешне могла сохранять с королевой добрые отношения и продолжала оставаться незаменимой, предлагая услуги, бесценные в повседневной жизни.

В год миропомазания в королевской семье ожидали появления третьего ребенка, и 12 ноября 1547 года в Фонтенбло родилась Клотильда, прозванная «Мадемуазель д’Ане», поскольку была зачата, когда венценосные супруги гостили в этом замке Дианы. Герцогиня и в самом деле была членом семьи, всегда внимательно наблюдала за развитием беременностей королевы и окружала детей самой нежной заботой со дня появления на свет и до того момента, как они выходили из-под женской опеки. Десять раз она помогала королеве перенести родовые муки, потом выбирала кормилиц, изучая их сложение и качество молока. Все эти подробности фигурируют в письмах Дианы гувернеру королевских детей Жану д’Юмьеру и его супруге. Если кормилица не справлялась с обязанностями. Диана находила ей замену. Именно она определяла, когда ребенка пора отнимать от груди. Король и королева целиком полагались на ее заботы и осмотрительность. Чтобы уберечь маленьких принца и принцесс от эпидемии, она подыскала более подходящее для их здоровья место. Она же следила за внутренним обустройством замков, где малышам предстояло жить: как уточняет Сен-Морис, зимой это был Фонтенбло, весной — Блуа, Амбуаз и Тур, летом — Ла Миет или Сен-Жермен-ан-Ле, а в остальное время — Компьень. Но в какую бы резиденцию ни перевозили детей, Диана решала все касавшиеся их вопросы. Стоило на горизонте появиться какой-нибудь болезни — будь то простуда, краснуха или бронхит, — она мигом приказывала привести врачей и раздобыть лекарства. Диана позаботилась даже о том, чтоб были написаны портреты маленьких принцев для передачи родителям, часто жившим очень далеко от них.