Читать книгу - "Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну - Владимир Брюханов"

Без злой иронии, присущей Витте, военный министр А.Н.Куропаткин отмечал в своем дневнике в феврале 1903 года: «у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы. /…/ мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, но все разочаровываем; он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов[299], который поет в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры»[300].

Осенью 1899 года, впервые отдыхая в Сочи, Витте написал в одном из писем: «Черноморский берег представлят собой (как и многие местности Кавказа) такие природные богатства, которым нет сравнения в Европе. В наших руках это все в запустении, если бы это было в руках иностранцев, то уж давно местность эта давала бы большие доходы и кишела бы туристами. Но куда там! Для этого нужны капиталы и капиталы, наше же назначение капиталов – это война. Мы не можем просидеть и 25 лет без войны, все народные сбережения идут в жертву войнам. Мы оставляем в запустении богатейшие края, завоеванные нашими предками, а в душе все стремимся к новым и новым завоеваниям оружием и хитростью. О каком благосостоянии можно при таком состоянии вещей серьезно говорить!»[301]

Это очень напоминает написанное более чем за век до того – в 1796 году! – письмо великого князя Александра Павловича – будущего царя Александра I: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов»[302]– но ведь именно такая внешняя политика и соответствовала именно такому внутреннему положению, непрерывно ухудшавшемуся благодаря демографическому росту, что совсем не осознавалось современниками, но заметно влияло на всеобщее настроение и самочувствие.

Или радикальная реформа, или война – других вариантов не было! Вот и Александр I, оказавшись никудышним реформатором, преуспел зато как один из крупнейших завоевателей в истории России!

Тот же путь, но, увы, начисто лишенный успехов, предстоял и его далекому преемнику Николаю II.

Вопрос оставался только за выбором направления завоеваний – это было традиционной заботой всех российских правителей последних веков!

Ситуации, требовавшие передела мира, возникали и сотни, и тысячи лет назад – неважно, шла ли речь о разделе Африки или Индии или о разделе Эльзаса и Лотарингии (последнее нелепейшим образом стало актуальным всего за четверть века до рассматриваемого времени и еще более нелепейшим образом сохранило актуальность и к началу ХХ века, и позднее!). Но всякая постановка вопроса о переделе мира однозначно требовала подготовки к войне. Именно так и расценивалось современное положение молодыми правителями Германии, России и Японии в девяностые годы XIX века.

Перспективы большой общеевропейской войны еще раньше вызывали определенное беспокойство. Нужно отметить, что грамотные политические обозреватели, каковыми были К.Маркс и Ф.Энгельс (остававшийся в таковом качестве и после смерти Маркса в 1883 году), несмотря на их завиральные социальные и политические идеи, одними из первых обратили внимание на особенности Первой Мировой войны, дожить до которой им самим было не суждено.

Маркс писал: аннексия Эльзаса и Лотарингии принудит «Францию броситься в объятия России», что может привести Германию к новой войне «против объединенных славянской и романской рас»[303]– звучит вполне в духе Вильгельма II и чуть ли не Гитлера!

В 1887 году Энгельс, оценивая ситуацию значительно грамотнее Бисмарка, предрекал: «для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны», война эта не может быть быстротечной, «это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи»; она принесет тяжелейшие экономические последствия и победителям, и побежденным.

Заглянул Энгельс и в будущий стратегический замысел кампании на Западном фронте: «обладание Бельгией /.../ является необходимым условием для нападающего, независимо от того, идет ли речь о немецком вторжении во Францию или о французском вторжении в Германию»[304].

Незадолго до смерти Энгельс дал прогноз и для единомышленников: «Крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, крах такой, что короны дюжины валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как это все кончится и кто выйдет победителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»[305]; «Может дойти до того, что военная машина взбунтуется и откажется продолжать взаимную резню... Клич классового государства: после нас хоть потоп, но после потопа придем мы, и только мы»[306]– это значительно выразительнее того, что писал Ленин в 1914-1917 годах. Тут и фактическое признание того, что коммунизм может рассчитывать на удачу только при нарастании бедствий человечества, а не в результате прогресса и процветания, а также и того, что коммунистами вопрос ставился практически не о победе какого-то рабочего класса (хотя это и повторялось как заклинание), но придти должны были «мы» – т.е. сами коммунисты!

Отношение к грядущей войне, как к чудовищному бедствию – независимо от того, что ожидалось для самих себя в итоге этих бедствий, стало достаточно осознанным в либеральных и социалистических кругах Европы приблизительно ко времени кончины старика Энгельса в 1895 году. Президент Франции Р.Пуанкаре припомнил 1 августа 1914 года события, происшедшие ровно за двадцать лет до того: «После состоявшегося в Берлине по инициативе Вильгельма II интернационального конгресса по вопросам труда и положения рабочих, Жюль Симон, вместе с Толеном и Бюрдо представлявший на конгрессе Францию, посвятил императору полную иллюзий статью, которая, впрочем, заканчивалась следующими правильными замечаниями: „Нам говорят теперь, что наша восстановленная армия стала непобедимой. При этом забывают, что немцы так же, как и мы, не сидели сложа руки и что теперь речь идет не о войне героической, а о войне научной. Слава, которая прежде завоевывалась храбростью, теперь завоевывается механизмами и количеством“. И далее: „Я утверждаю, что каждый из обоих народов может быть разбит и погибнуть. Я даже боюсь победы, ибо победитель так же несомненно будет вовлечен в катастрофу, как и побежденный“. Когда эти строки появились /.../, я был министром финансов. Они меня очень поразили. Но как они стали близки к истине!»[307]