Читать книгу - "Советская правда - Всеволод Анисимович Кочетов"

Да, конечно, я о нем знаю. Знаю, например, что родился он 29 мая 1891 года, что учился в Коломбо, где примкнул к кружку прогрессивной интеллигенции, выступавшей за возрождение национальной культуры, что начал печататься в 1910 году, автор десяти романов, нескольких сборников рассказов, трех пьес, многих работ по вопросам литературы и культуры Цейлона. Знаю названия его романов: «Мираж», «Сита», «Времена богини Кали», «Меняющаяся деревня»… Но это же все из энциклопедических словарей (спасибо им), из немногих, весьма-таки скудных статей и газетных заметок. Понятно, это тоже кое-что составляет и кое-что означает. Но о писателе по-настоящему можно узнать вовсе не из того, что пишут о нем, а по его собственным книгам, по тому, что пишет он сам. А что я смог прочесть, переведенное на русский язык? Повесть «Грязный остров», выпущенную у нас в 1959 году под названием «Тайна Змеиного острова», и годом раньше вышедшую книжечку рассказов. Притом и переводы тех книг не больно хороши, и примечания к тексту такие, что способны лишь сбить читателя с толку. Слово «игуана», скажем, было бы и без пояснений понятно любому, кто хотя бы лет семь учился в школе и знакомился по самому первичному учебнику с миром животных. Но вот в книжке рассказов читателю объясняют: «Игуана. Плод с чешуйчатой кожурой, напоминающий ананас». Даже не встретив на дороге эту игуану, как встретили мы ее недавно, путешествуя с Питером Кейнеманом, можно припомнить по вышеупомянутому школьному учебнику, что это не плод все-таки, а ящерица. А если и плод, то плод полнейшего небрежения в работе. Или что дает пояснение: «Кадян. Дерево с крупными листьями»? И наш клен и наш каштан – деревья с крупными листьями. Что же, они родные братья с кадяном? Ведь жил же в Швеции великий систематик животного и растительного царства Карл Линней, обратиться бы к нему, назвать семейство, род, вид, к которым принадлежит кадян, и читатель получил бы отчетливое представление об этом тропическом дереве. Все знать, конечно, невозможно, и все же коэффициент незнания, когда представляешь читателю жизнь другой страны, надо сводить до минимума. В горьковской газете я прочел однажды заметку за подписью научной сотрудницы о том, как в Горьком в дар с Цейлона получили книгу одного из цейлонских авторов. Научная сотрудница сообщает читателям газеты, что книга написана на языке хинди, что издана в городе Марадане и принадлежит перу известного цейлонского горьковеда. Я знаю автора этой книги. Это тот журналист, который рассказывал мне о зубе Будды. Уж если кто и горьковед на Цейлоне, то совсем не он. Горького он помянул в своей книге попутно, путешествуя по нашей стране. Притом, если бы ему сказать, что он пишет на хинди, автор здорово бы веселился, так как родной его язык сингальский, как и полагается сингалу. А что касается города Мараданы, то это не город, а одно из мест цейлонской столицы Коломбо.

Так в двадцатистрочной заметочке нагромождены горы ошибок.

Список подобной путаницы можно продолжать и продолжать. Один наш советский путешественник, судя по всему, симпатичный человек, в своей книжечке, выпущенной издательством «Наука», называет Цейлон республикой, а в издательстве не считают нужным его поправить. Другой путешественник название торговой фирмы «Елефант хауз» переводит с английского как Дом слона. Есть Дом пионеров, Дом архитекторов, Дом малютки. Почему бы не быть Дому слона?

Но кого в этом винить? Некого. Разве только то обстоятельство, что мы, советские люди, и цейлонцы еще очень и очень мало и плохо знаем друг друга. Нас разделяют многие барьеры, в том числе и такой труднопреодолимый барьер, как языковый.

Но как бы там ни было, при всех несовершенствах перевода и «Тайну Змеиного острова» и книгу рассказов Мартина Викрамасинге я читал с огромным интересом. Особенно меня поразила повесть. Поразила она тем, что, читая ее, читая о жизни и привычках цейлонских мальчишек, я вспоминал свой родной Новгород, отстоящий от Цейлона по крайней мере на девять тысяч километров. Было такое ощущение, какое испытываешь, читая и Марка Твена – его «Тома Сойера», его «Гекльберри Финна». Если за дело берется мастер, его перо, отбросив все лишнее, случайное, из тысяч черт и штрихов жизни отберет такие, которые непреходящи, характерны, неповторимы и вместе с тем вечны. Мальчишки на Миссисипи, на южном океанском побережье Цейлона или на берегах древней русской реки Волхов – всюду мальчишки, носят ли они трусы или саронги, сражаются ли с гадюками или с кобрами, видят ли ежедневно коров или буйволов, слонов в зарослях сахарного тростника или соседских облепленных репейниками коз.

Позже, у меня дома, в Москве, я сказал Мартину Викрамасинге о том, что герои «Змеиного острова», удравшие от родителей и обосновавшиеся на островке среди тропических зарослей, некоторые ситуации повести напомнили мне о Томе Сойере и Геке Финне. Он улыбнулся, ответил:

– Должен честно сознаться, может быть, это обеднит мою биографию, но «Том Сойер» мне в руки так никогда и не попался, прошел мимо. Бывает! – Он развел руками. – А Гека я очень любил, очень, и действительно, вы правы, кое-что в «Острове» навеяно марктвеновским Геком.

Я спросил, а не автобиографична ли повесть.

– Да, конечно. В ней много автобиографичного. Но ключ к «Острову» – повесть в рассказах «Наша деревня». К сожалению, ее нет не только на русском, а даже и на английском. В ней автобиографично почти все. Это история деревни, в которой я родился, а следовательно, и моя история, история моего детства, юности.

Разговор такой, повторяю, состоялся позже, в Москве. А тогда, в доме господина Мартина, я вспоминал «Змеиный остров» и всматривался в острое, живое лицо хозяина. Мы расспрашивали друг друга обо всем, что нас интересовало. Сверх сведений, почерпнутых из энциклопедических изданий, я узнал, что деревня, в которой он родился, расположена на самом юге Цейлона, за старинным городом-крепостью и портом Галле, основанным еще во времена голландского владычества; что нам с Питером Кейнеманом, когда он возил меня в Хиккадува плавать среди коралловых рифов, оставалось совсем немного до тех интересных мест; и еще узнал я, что родная Мартинова деревня носит название Коггалы.

– Коггала, – сказал он, – это по-нашему «журавлиный камень», «скала журавлей». Я хорошо помню, как на поднявшейся над рекой Коггалаоей каменной скале большими стаями собирались спокойные, мирные журавли… – Он помолчал. – А теперь там одно воронье. Во время войны и еще довольно долго после нее на тихие воды Коггалаои садились английские гидропланы и навсегда распугали журавлей. Журавль – философствующая птица, журавль не любит войны. Это воронью смерть – радость. Воронье всегда там, где люди бряцают оружием. Такое бряцание сулит воронью поживу. Но, может быть, журавли еще