Читать книгу - "Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену - Андреа Ди Микеле"

Ирредентистские ассоциации в Джулии критиковали обращение с бывшими пленными в Турине, которые после провозглашения властями «отвоеванными сынами отчизны» подвергались «преследованиям, клевете, угрозам», обвинялись в предательстве, шпионаже и австрийскости^[488]. Когда префект Турина был запрошен по этому делу, он решительно отверг обвинения, подтвердив, однако, наличие сложных отношений с населением и выразив также свое личное негативное мнение об этих людях. Он признался, что жители города относились к ним с подозрением, опасаясь, что среди них скрываются «дурные люди». Многие из них стали трудиться на фабриках, но, по мнению префекта, не предоставили «доказательств чрезмерной привязанности к работе». Иногда они объявляли себя «нетрудоспособными», полагаясь на субсидии итальянского государства. Рабочие, освобожденные от призыва, опасались новичков, так как те могли заменить их на производстве, что вызвало бы мобилизацию на войну коренных туринцев. Ходили тяжелые слухи об актах саботажа…^[489] Ответ префекта тем любопытнее, что по сути подтвердил многие обвинения в адрес властей относительно приема бывших пленных.

Как уточнил префект Турина, ветеранам из России разрешалось работать только на тех предприятиях, которые не были задействованы в военном производстве. В недрах Верховного командования, на самом деле, раздавалось много голосов против идеи их использования в военном секторе^[490]. Это ограничение вызывало у многих бывших пленных чувство разочарования, иногда сочетавшееся с разочарованием от того, что они не могли служить своей стране на фронте. Микеле Кандутти, выросший в мадзинистской среде в Гориции, выразил свою горечь в письме, написанном в Турине в декабре 1916 г. после возвращения из плена: «Я любил Италию с тех пор, как у меня появился разум… теперь я не знаю… Я записался добровольцем на фронт: меня не хотят… даже на заводах. Я хотел бы сделать что-то для этой Италии, которая спасла нас сначала от Австрии, потом от тифа и цинги»^[491].

Чувства двух друзей из Рива-дель-Гарда, Джузеппе Брешиани и Умберто Артела, вернувшихся из русского плена и ставших искренними ирредентистами задолго до начала войны, были схожи. Уныние первого вызывалось невозможностью довести до конца решение, пришедшее в плену в России, сражаться на фронте в итальянском мундире, «очиститься в огне битвы», служа избранной стране «в долгожданный час <…> освобождения». Ему вторил второй, который рассматривал запрет на призыв в армию как дополнение к невозможности для бывших пленников работать «на военных учреждениях». Его вывод был категоричен: «Мы им не нужны, как и австриякам»^[492]. Это были чрезмерные обвинения, результат чрезмерной идеализации Италии и повышенных ожиданий у политизированных в национальном смысле (не многих) пленных. Но таково было и общее чувство тех, кто, прибыв из России, воспринимал в учреждениях и среди населения отстраненное, холодное и подозрительное отношение, что резко отличалось от пропагандируемого образа Родины, которая как «любящая мать ждет своих детей». Интеграция новых граждан только начиналась, но сразу же оказалась сложной.