Читать книгу - "Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Олег Аксеничев"

— Сдаётся мне, что и здесь без Бомельки-волхва не обошлось!

Царевич Иван сказал это уверенно, и боярин Умной кивнул, соглашаясь.

Оба, проницательные читатели мои, ошибались, и серьёзно.

Настоящий же виновник едва не состоявшегося убийства, демон Риммон, уже исчез с монастырской стены, как и не было его тут никогда. Были же любопытные иноки, сокрушённо качавшие головами при обсуждении случившегося.

Одно дерево ещё может, без видимых и объяснимых причин, рухнуть на дорогу. Не исключено, что в этот миг по дороге будут ехать путники. Быть может, что кто-то, кому просто не повезло, попадёт под падающий ствол и погибнет.

Демон Риммон не творил чудес. Зло — творил, к удовольствию своему...

* * *

Через две недели к Торговой стороне Новгорода Великого подъехал отряд всадников, числом примерно в полсотни. Не было путавших в те годы монашеских ряс — не опричники, стало быть; не было, что подтверждало это, и серебряных собачьих голов, свисавших с лук седел.

А страх — был.

Заранее предупредив о своём появлении через гонца, в город въезжал Григорий Грязной, один из всемогущих заправил Разбойного приказа. Такие люди в гости не ездили, и по торговым делам суетиться им смысла тоже не было.

Чудилось новгородцам, что тянется за всадниками сладкий запах горелого человеческого мяса, что, как в сказках сказывается да в былинах бается, руки у московских гостей по локти обагрены кровью.

Ещё заметили, что вьётся Грязной ужом вокруг боярина какого-то. В лицо боярина не опознали, из новых, видать, безродных и опричных.

Торг новгородский, что понятно, в тот день обезлюдел: как мор снова на город накинулся, и так половину посадских недавно в могилы отправивший.

Но новость, объявленную глашатаем на безлюдном Торгу стенам и башням городского кремля, узнали почему-то все. Торговую сторону да часть пятин боярских государь под себя описывает, в опричнину.

Хорошая новость, богатая. Теперь купчинам да гостям бояться за товары свои и деньги не стоит, царь опричных людишек никому в обиду не давал.

Кроме своих же, опричных.

Засев на недавно отстроенном Государевом дворе, Григорий Грязной стал таскать людей для беседы. Именно, что беседы: ни дыбы не было, ни завалященькой там жаровни под ноги, ни ножа, остриём к глазу приставленного.

На Софийской стороне люди Грязного сколько-то там девок испортили, так даже денег за бесчестие родителям тех девиц отсыпали.

Но вот о чём говорил Грязной с приглашёнными людьми, осталось тайной. Уж очень просил дьяк московский, чтобы слухов по городу не ходило. Не жалобно просил, не плакал, в ногах у собеседников не валялся, но отмолчались — все.

Жить хотели, быть может? А умирать если придётся, так не так, чтобы мучительно. Про Разбойный приказ что только по Руси не говорили...

Грязной, на удивление, ворошил старое, искал людишек, что Пимену-архиепископу ворожей привозили со всего Севера. Бывший архиерей, сосланный в отдалённый монастырь на покаяние, не должен был больше интересовать власть. А вот поди ты... Не иначе как в Москве затевали новые казни, вот и собирали некрасивые истории — на всякий случай, вдруг пригодится?

Разумеется, те, кто знал что-либо, — молчали. Внимание власти редко кому шло на пользу. Грязной понимал это, рассчитывая не на осторожных, а на иных, жадных либо сводящих счёты. На пользу идут доносы, а не честность. Вот и вся правда жизни в версии Разбойничьего приказа. И многих из нас с вами; вы так не думаете, читатели?

Верить бы хотелось, что не думаете...

Грязной же разыскал нужных людишек: работа, знал, к кому и как подход найти.

Тех жёнок-колдуний, кто у Пимена в подклети сидели, задавили ещё в январе, тихо и не вынося сора из избы. Из хором архиепископских, то бишь. Но поведали знающие, что двоим из кудесниц, по наущению ли нечистого либо по уплате немалой доли серебра, удалось скрыться.

Расставшись с тяжёлым, глухо позванивающим кошелём, Грязной узнал, где эти жёнки скрывались.

Ещё через седьмицу, аккурат как деревья желтеть начали, осень встречая, привезли на Государев двор в закрытом возке давно ожидаемых гостий, широких в кости, крупнолицых, зычногласых. Смешно стало московскому дьяку, как завидел их, загоготали и служилые. Походили бы жёнки друг на друга, как сёстры, если бы не разница в росте, так, что одна другой в плечо дышала.

— Посмейся у меня! — сказала в сердцах та, что меньше, со злобой и обидой глядя на заливающегося в голос стрельца. — Смотри, как бы хохоталку жалеть не пришлось!

Стрелец только рукой махнул, незлобиво и добродушно.

Отошёл на шаг, давая дорогу колдуньям.

И наступил на свежий окатыш конского навоза. Поскользнулся.

Покачнулся, пытаясь удержать равновесие, повернулся на полкруга. Не удержавшись, упал. Упал лицом вниз, на остриё своего же, выпущенного из рук мигом ранее, бердыша.

Ударился губами о железо.

Взвыл.

Взвился на ноги, страшный, озверевший, с разбитым в кровь лицом и свёрнутым набок носом.

— Убью! — взвыл ещё раз, выплёвывая куски выбитых зубов.

— Я тебе убью!

Григорий Грязной, дав отмашку рукой — ведите гостий, мол, — шёл к стрельцу, старавшемуся рукавом унять кровь на лице.

— Тронули тебя? Нет, не тронули. Что ж на других из-за собственной неловкости серчать? Поди вон, лучше, умойся!

И сам ушёл — говорить с колдовскими жёнками.

Их успели определить в горницу, большую, но полутёмную даже в солнечный день.

Высокая сидела на лавке, откинувшись спиной к стене и закрыв глаза. Маленькая, та, что словом искалечила излишне смешливого стрельца, мерила шагами горницу, из утла в угол и — снова, видно, не по первому разу.

— Мучить будешь? — спросила маленькая.

— А ты меня задом в жаровню, да?

Грязной оскалил в ухмылке зубы, желая не быть страшным.

Получилось у него не очень. Есть люди, которых ещё больше боишься улыбающимися.

— Хочешь что, добрый человек?

Это голос высокая жёнка подала, глаз не открывая. Устало сказала, словно уже всё для себя решила.

И с жизнью простилась.

— Это я-то — добрый?

— Ты. С кем сравнивать... Со мной если — то добрый.

Высокая открыла глаза, большие, тёмные; уставилась прямо в лицо московскому дьяку. И Грязной почувствовал, как заныли виски, как захотелось опустить голову вниз, завыть по-волчьи от сильной боли.

— Я одна не умру.

Не путала жёнка, предупреждала.

— Отпусти!