Читать книгу - "Шолохов - Валентин Осипов"

Вывел в письме — «Плоткин». Нелегко Шолохову писать о том, что когда этого деятеля перевели на одну из районных должностей, он стал бездумно ретиво исполнять самые свирепые указания сверху.

И без всяких околичностей сообщил о том, что вело к беде: «Вместо намечавшихся по балансу 22 000 тонн хлебозаготовок он (секретарь крайкома. — В. О.) предложил сдать 53 000».

По-писательски образно обрисовал Шолохов то, как определялась урожайность одним из краевых начальников Федоровым вопреки мнению местной власти:

«Отъехали километров 10 от Вёшенской. Федоров, указывая на делянку пшеницы, спрашивает у Корешкова:

— По-твоему, сколько даст гектар этой пшеницы?

Корешков. — Не больше трех центнеров.

Федоров. — А по-моему, — не меньше десяти…

Корешков. — Откуда тут десять центнеров?! Ты посмотри: хлеб поздний, забит осотом и овсюгом, колос редкий…»

Федоров, распалившись, приказывает: «Нагнись да посмотри…» И далее описана такая сцена вождю, что, как говорят в народе, хоть стой, хоть падай — однако же убедительно: «Корешков — человек грубоватый от природы, вежливому обращению необученный, да вдобавок еще страдающий нервными припадками (последствия контузии) — взбешенный советом, ответил:

— Я вот сыму штаны, да стану раком, а ты нагнись и погляди…»

Шолохов подытожил: «Все это, дорогой т. Сталин, было бы смешно, если б, разумеется, не было так грустно».

Рискнул на такой отсыл в историю, что только бесчувственному не вздрогнуть: «Помните ли Вы, Иосиф Виссарионович, очерк Короленко „В успокоенной деревне“? Так вот этакое „исчезание“ было проделано не над тремя заподозренными в краже у кулака крестьянами, а над десятками тысяч колхозников. Причем, как видите, с более богатым применением технических средств и с большей изощренностью»… «Исчезание…» Не случайно Шолохов подхватил это слово из арсенала Короленко: власть избавлялась от непокорных крестьян любыми средствами.

Отчаянные строки множатся и множатся в письме: «Пухлые и умирающие есть… Некоторые семьи живут без хлеба на водяных орехах. Теперь же по Правобережью Дона появились суслики и многие решительно „ожили“: едят сусликов вареных и жареных, на скотомогильники за падалью не ходят, а не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль… Сейчас на полевых работах колхозник, вырабатывающий норму, получает 400 гр. хлеба в сутки. И вот этакий ударник (выделил не зря, видимо, напомнил Сталину о встрече с ударниками-колхозниками. — В. О.) половину хлеба отдает детишкам, а сам тощает, тощает. Слабеет изо дня в день, перестает выполнять норму, получает уже 200 гр.».

Письмо шло к концу — каждая строка рубила, как острая казацкая шашка: «Если все, описанное мною, заслуживает внимания ЦК, — пошлите в Вёшенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые бы по-настоящему расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные „методы“ пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это».

Есть в письме фраза — да с каким поворотом, с какой ехидцей: «Слов нет, не все перемрут даже в том случае, если государство вообще ничего не даст».

Закончил с явным намеком: «Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу „Поднятой целины“».

«— Семь бед — один ответ! Что нам, не сеямши, к осени с голоду пухнуть, что зараз отвечать, — все едино!» — так Шолохов уже в первой книге «Поднятой целины» выразил предостережение в сцене бабьего бунта.

Прошлые послания вёшенца оставались безответными. Что же будет на этот раз?