Читать книгу - "Трибуле - Мишель Зевако"

– Сеньор делла Крус! – живо оборвал хозяина Лойола.

– Вера сеньора делла Круса, – улыбнулся Рабле, – раздавит ученость Алькофрибаса.

– Значит, у вас нет веры? – спросил Лойола.

– Кем бы я стал, если бы у меня не было веры! – воскликнул Рабле. – Но ведь я всего лишь человек, а вы святой…

И в этот момент возле дома остановилась другая карета. Во двор вошел еще один мужчина…

Он был очень худ, можно сказать, кожа да кости, лицо бледное, желчное. Глаза его сверкали непереносимым блеском; на этом изможденном лице они казались маяками, светящими в ночи. Это и был Кальвин.

Он увидел, что Рабле не один, и сразу же резким, ледяным тоном сказал:

– Роже де Бюр, пикардийский дворянин, приветствует мэтра Рабле и окружающих его лиц.

Рабле взял за руки Лойолу и Кальвина и сказал:

– Небо послало мне радость бесконечную, позволив узреть собственными глазами наичудеснейшее событие: сеньор делла Крус и сеньор Роже де Бюр[31], два блистательных учителя человечества, встретились под моей скромной крышей…

Потом, обернувшись к Манфреду, Рабле добавил:

– А это, гости дорогие, один из самых дорогих мне моих учеников: Жан Зубодробитель собственной персоной…

– Я-то думал, – признался Лойола, – что Жан Зубодробитель выдуман вами для вашей книги.

– Мэтр и меня так называет из чувства горячей симпатии, – пояснил Манфред. – Что же до моего настоящего имени, сеньор, то разрешите сохранить его в тайне. Вы, несомненно, хорошо знакомы с людьми, вынужденными скрывать свое лицо под маской.

Лойола пристально посмотрел на молодого человека, говорившего так провокационно.

Между тем гости и хозяин вошли в столовую, и каждый занял место за столом, на который дрожащая от возбуждения Гертруда только что поставила знаменитый омлет. А Рабле уже разливал вино по бокалам.

Он поднял бокал так, что жидкий рубин засверкал, поднял его на уровень своих растроганных глаз и сказал:

– За вас, сеньор делла Крус, знаменитый просветитель, светоч Испании, и за вас, сеньор Роже де Бур, знаток богословия, и за тебя, мой горячо любимый Жан, – за всех пью я и от всей души желаю, чтобы вошли в ваши души мир и любовь к людям, вашим братьям… нашим братьям…

Он залпом опорожнил свой бокал… Манфред поспешил сделать то же самое и тут же налили себе еще один бокал, который тоже выпил до последней капли.

Лойола и Кальвин едва коснулись губами краешка своих бокалов. Они наблюдали друг за другом.

– Итак, – произнес Лойола, пристально разглядывая того, кто назвал себя Роже де Бюром, – месье занимается богословием?

– А разве это не наука наук? Познать истинного Господа и поклоняться ему надлежащим образом?

– Рим учит нас, как надо почитать Иисуса и Святую Деву, – отчеканил Лойола, и в голосе его послышались нотки начинающегося сражения.

Кальвин поджал свои тонкие губы и резко возразил:

– Истина не только в Риме живет.

– Таково мышление еретика! К нему приходят, оспаривая докторов веры! Берегитесь, месье, дабы не впасть в какую-нибудь чудовищную ошибку и не скатиться к новым идеям. Вспомните святого Августина, пожелавшего изучить чудеса. Что произошло со святым Августином? Он увидел ребенка на берегу реки. Ребенок проделал маленькую дырочку в песке; он принес в раковине морскую воду и вылил ее в дырку. «Что ты делаешь?» – спросил ребенка святой. «Хочу вылить туда всю воду океана!» – ответил ребенок. А когда святой улыбнулся, ангел (потому что это был ангел) сказал: «Мне кажется более легким переносить раковиной всю воду из моря в дыру, чем тебе познать тайну чуда…» После этих слов ангел испарился.

Кальвин пожал плечами.

– Бог позволил человеку изучать и прояснять свою веру.

– Надо верить! – жестко сказал Лойола. – Горе тому, кто не верит! Горе тому, кто хочет понять! Отправляйтесь в Рим, месье! И припадите к ногам верховного понтифика, управляющего нашим старым христианским миром…

– Надо ли ехать так далеко, – сказал Кальвин, – чтобы убедиться в коррумпированности кардиналов, симонии епископов и гнилости старого христианского мира…

Побледневший Лойола бросил испепеляющий взгляд на Рабле, который спокойно выговаривал Манфреду:

– Ты пьешь слишком много старого бургундского вина, сын мой. С крылом пулярки хорошо вино от Девиньера.

Тогда Лойола устремил взгляд на Кальвина:

– Это ересь! – выкрикнул он.

– Это реформа! – резко ответил Кальвин.

– Вот где притаился враг! Мы обуздаем его!

– Правда победит заблуждения, когда мы очистим религию!

– Рим божественен, месье!

– Рим разрушен!

– Перед тем как Рим падет, он придумает рычаг, чтобы спасти мир!

– Но если вера мертва, то что же будет рычагом?

– Страх! – ответил Лойола и возбужденно продолжал:

– А если мир не хочет больше верить, мы терроризируем его. Иисус желает, чтобы его почитали. И так будет!

– А мы… мы отменим подати. Мы отсечем руку, чтобы спасти от гангрены тело. А это тело и есть вера! Пораженная часть тела – религия… Мы уничтожим Церковь и построим новый храм, противопоставим Риму Женеву!

– Женеву! Очаг ереси и непристойности!

– Скажите лучше: источник света!

Спорщики поднялись со своих мест, оба были мрачными; они олицетворяли две системы деспотизма.

Рабле, оказавшийся между ними, с улыбкой поглядывал на обоих, но в его улыбке было, пожалуй, больше горечи, чем удовлетворения.

Манфред, с презрением наблюдавший за диспутом, как раз и представлялся тем символом бунта сознания, который так раздражал Игнасио Лойолу.

– Господа, – Рабле вытянул руки жестом, похожим на благословение, – вы, сеньор делла Крус, и вы, сеньор Роже де Бюр, соблаговолите выслушать меня.

Спорщики из уважения к хозяину уселись, но не переставали обмениваться угрожающими взглядами.

– Необходимы ли подобные противоречия? – продолжал Рабле. – Люди верят в высшее существо, вечное, сотворившее наш мир. Вся окружающая природа – его создание. Лес, как мне кажется, является лучшим из храмов. Горные пики я считаю колоннами, куда более прекрасными, чем жалкие столбы собора Парижской Богоматери. Океан представляет собой необъятную мечту о любви и вере. Господа, почему бы не дать человечеству любить и молиться, как ему нравится? Зачем устанавливать правила чувству, столь возвышенному, столь обширному, столь мощному, что любое правило можно считать оскорблением этого чувства?