Читать книгу - "Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV в. - Владимир Рудаков"

И поэтому, по мнению книжника, не «гнев Божий», а всего лишь, «личная инициатива» Мамая — вполне реальная, земная причина — лежит в основе татарского нашествия на Русь. Активная роль темника, как было уже было указано выше, всячески подчеркивается: Мамай «поиде», «гневашася», «утече», «убежа», «собраша силу», «всхоте ити», «умысльша», «уготовал на ны (Тохтамыша. — В. Р.) рать», «поиде противу его (Тохтамыша. — В. Р.)» и т. п. В Повести Мамаю присуща целая гамма человеческих чувств: «видя себя бита и бежавша и посрамлена и поругана», ордынский темник «паки гнвашеся, неистовися, яряся и съмущашеся».

При этом личная инициатива Мамая идти походом на великого князя и «на всю Русскую землю» оценивается крайне негативно: вина Мамая осознается не только русскими, которые идут на бой лично с ним, но и татарами. С одной стороны, темника предают его же («Мамаевы») «князи», оставившие своего патрона и перешедшие к Тохтамышу. С другой стороны, при анализе Повести создается впечатление, что и сам «некий царь с Востока, именем Токтамышь изъ Синие Орды» идет на Мамая именно для того, чтобы наказать темника, который оказывается не только «врагом» русских князей, но «супротивником» самого Тохтамыша^[494]. Таким образом, в повествовании появляется еще один — другой татарин — Тохтамыш. Он — царь, его социальный статус выше всех прочих, его действия направлены на обуздание «неправого» — ордынского же — «князя» Мамая. По отношению к русским Тохтамыш предельно корректен: он извещает их о своем приходе («послы свои отъпусти на Русскую землю ко князю великому Дмитрию Ивановичу и ко всем княземъ русскым, поведая им свой приход и како въцарися») и разгроме общего врага — Мамая. Действия русских князей при этом адекватны — царских послов отпускают «съ честию и с дары», в ответ посылают «коиждо своих киличеевъ со многими дары ко царю Токтамышу»^[495].

***

Приведенные выше черты краткого летописного рассказа о Куликовской битве в первую очередь связаны с новизной самого события, произошедшего 8 сентября 1380 года. Победа русских войск, возглавляемых великим князем, над татарами — событие явно выходящее из ряда привычных взаимоотношений Руси и Орды. Победа над теми, кого прежде считали непобедимыми даже не по причине их силы, а по причине своей слабости (в первую очередь душевной, морально-нравственной, а потом уже военной), своей греховности, по причине «гнева Господнего» на Русь, требовала принципиально иного подхода к ее описанию. Летописец, судя по всему, совершенно четко осознавал новизну произошедшего, и поэтому его рассказ абсолютно свободен от прежних, свойственных его предшественникам, «стереотипов восприятия». В силу зависимости более поздних повествований о Куликовской битве от летописной записи «О великом побоище, иже на Дону» (к этому памятнику восходит пространная летописная Повесть, которая, в свою очередь, явилась основным источником для автора «Сказания о Мамаевом побоище»^[496]) значительная часть характерных черт восприятия монголо-татар краткого рассказа в преобразованном виде нашла отражение и в перечисленных произведениях.

Эволюция образов монголо-татар в пространной летописной Повести о Куликовской битве

В пространной летописной Повести о Куликовской битве во многом сохраняются основные черты восприятия монголо-татар, присущие краткому рассказу «О великом побоище, иже на Дону». Большинство идей автора краткой летописной записи находят дальнейшее развитие в тексте пространной Повести: эти идеи во многих случаях лишь уточняются, иллюстрируются конкретными примерами, снабжаются дополнительными аргументами.

Автор пространной повести так же, как и автор краткого рассказа, в качестве главного фактора движения «поганых» на Русь рассматривает личную инициативу Мамая. В поздней летописной записи тезис о злой воле темника раскрывается более обстоятельно. Летописец пишет о гордыне Мамая, который «разгордевся мневъ себя аки царя», готовит поход на Русь. Тем самым подчеркивается нарушение темником норм социального этикета — «гордясь», Мамай берет на себя несвойственные ему функции — функции ордынского «царя». В данном случае автор Повести, вероятно, опирался на оценки Куликовской битвы современниками, совершенно отчетливо осознававшими незаконность притязаний Мамая на «царские» прерогативы и неоднократно подчеркивавшими, что борьба на Куликовом поле шла «не с царем, а с узурпатором «царства»»^[497].

Развивая тему гордыни «поганого» «ординского князя», книжник охотно прибегает к историческим параллелям. В качестве образцов для сравнения с Мамаем летописец выбирает фигуры легитимных «царей» Батыя и Джанибека. В отличие от версии краткого летописного рассказа в пространной Повести Мамай идет на Русь не только «люто гневавшеся о своихъ друзехъ и любовницехъ, о князехъ, избьеных на реце на Воже» и желая «пленити Русскую землю», но для того, чтобы повторить действия Батыя. Мамай, собираясь в поход, призывает своих «темных князей поганых» пойти «на рускаго князя и на всю силу рускую, яко же при Батые было». «Крестьянство потяряемъ, и церкви Божиа попалимъ, и кровь ихъ прольемь, и законы ихъ погубимь», — призывает «ордынский князь», «хотя пленити крестьян»^[498]. «Высокомыслие», гордыня проявляются Мамаем и тогда, когда накануне сражения он вступает в переговоры с Дмитрием. Темник «нача слати къ князю Дмитрию выхода просити, како было при Чанибеке цари, а не по своему докончанию»^[499]. Нарушение Мамаем «своего докончания» еще больше усиливает оценку темника как нарушающего установленные порядки и иерархии, «беззаконного» узурпатора.

По сравнению с кратким летописным рассказом, посвященным Куликовской битве, негативность характеристик Мамая в пространной Повести усиливается. «Ордынский князь» именуется «нечестивым», «окаянным», «безбожным», «зловерным», «поганым», «темным сыроядцем», «старым злодеем» и пр. Среди наиболее характерных качеств темника автор Повести особо выделяет злобу и свирепость, ярость и гневливость. Мамай совершает «злый съветъ», «съветъ нечестивый»; зовет к себе «темныя своя князи поганыя»; «люто гневается» на Дмитрия из‑за гибели «своих друзехъ и любовницехъ, о князьяхъ, избьеных на реце на Воже»; «яростью подвижеся»,«свирепо и напрасно»^[500] собирает свои силы; стоит за Доном «възбуявся и гордяся и гневаяся»; узнав о приходе Дмитрия, «възяряется зраком», «смущается умом», распаляется «лютою яростию, аки аспида некаа, гневом дышуще». Сам Дмитрий в молитве упоминает о «свирепстве» Мамая. Мамай, узнав о поражении своих войск, убегает в «свою землю» «паки гневаашеся и яряся, зело смущашеся» и т. д.