Читать книгу - "Габриэль Гарсиа Маркес - Сергей Марков"

Поначалу брат с сестрой поселили Габриеля в пансион в районе Сан-Бернардино, населённом иммигрантами. Но вскоре пригласили в просторную квартиру, которую сами снимали. Там была огромная кухня, где Габо стал готовить по вечерам затейливые итальянские, французские, венгерские и даже русские (борщ с пампушками, макароны по-флотски, компот из сухофруктов) кушанья. Он также умело стирал бельё и убирался.

Хозяин «Эль Момента» Макгрегор улетел встречать Новый год в Нью-Йорке, так что новогодний выпуск готовили Плинио с Габриелем самостоятельно, помогала Соледад. Просмотрев подшивку «Эль Момента» и других журналов за 1957 год, потешившись над тем, как освещали Московский молодёжный фестиваль (во время которого охотники якобы застрелили медведя на Красной площади), Маркес сказал, что в Париже и Лондоне так иллюстрированные журналы уже не делают. Предложил для начала изменить макет. Плинио воспротивился, стал настаивать на согласовании с шефом. Но Габриель с перешедшей на его сторону поклонницей парижской моды Соледад его убедили. И за одну ночь Маркес создал современный дизайн-макет, значительно увеличив фотографии в блоке и на cover — первой обложке, убрав кружочки и виньетки, уменьшив полосу набора, чтобы дать больше «воздуха», изменив колонтитулы, шрифт, кегль и всю цветовую гамму. Плинио смотрел с ужасом и восхищением. Но когда Габо начал перерисовывать логотип, вслух размышляя над тем, не переименовать ли журнал, Плинио с криком «Да ты просто псих!» схватил его руку и заломил за спину. Хохотали. За следующую ночь Маркес написал значительную часть материалов под разными подписями и вовсе без оных. В том числе передовицу, приведшую в восторг брата и особенно сестру, которая воскликнула, что готова выступить с ней в качестве Свободы на баррикадах.

По воспоминаниям Мендосы, собираясь на пляж, куда в первый день нового, 1958 года Соледад решила отвезти Габито, «чтобы прикрыть венесуэльским загаром его бесстыдную европейскую бледность», Маркес признавался друзьям, что, ощутив вкус и аромат гуайявы, чувствует себя так, будто заново родился, но гложет недоброе предчувствие — словно придётся бежать. Соледад уверяла, что за «железным занавесом» Габо стал мнительным.

В полдень, когда они ещё не успели и доехать до пляжа, раздались канонада зенитных батарей и рёв военных самолётов. Это лётчики военно-воздушной базы в Маракае, подняв восстание против диктатуры Переса Хименеса (просто назрел очередной военный переворот), обстреливали президентский дворец Мирафлорес.

Три недели продолжались аресты, перестрелки, взрывы. Однажды утром, когда Плинио и Габриель брали интервью на улицах, в редакцию «Эль Моменто» ворвался полицейский отряд. Перевернули всё, будто что-то искали, и объявили, что журнал закрыт, помещение редакции опечатали сургучной печатью, а коллектив в полном составе, от ответственного секретаря до длинноногой личной секретарши шефа, увезли в Комитет национальной безопасности. Вскоре, впрочем, отпустили. Отмечая в редакции освобождение коллектива, Маркес говорил, что есть что-то трагикомическое, опереточное в латиноамериканских переворотах. И очень скоро жизнь как бы проиллюстрировала его утверждения. Габриель с Плинио сидели в три часа ночи у Мендосы на балконе, пили, продолжая рассуждать о диктатурах и будущем. Вдруг над городом раздался рёв авиамоторов и показалось два красных огня взлетающего над городом самолёта — это Перес Хименес с семьёй убегал в Санто-Доминго. Как потом стало известно, лицо диктатора дёргалось от нервного тика, он был взбешён, потому что его адъютант впопыхах, когда они поднимались по верёвочной лестнице, забыл у шасси самолёта чемоданчик с одиннадцатью миллионами долларов.

А потом по радио объявили о падении диктатуры, и начался праздник. «Правительственная хунта заседала в президентском зале дворца Мирафлорес, — вспоминал Маркес. — Мы, пишущие и снимающие журналисты, сидели в приёмной, ждали. Было около четырёх утра, когда распахнулись двери и мы увидели, как оттуда, пятясь, выходит офицер в полевой форме, в сапогах, заляпанных грязью, будто светлой глиной, и в руках он держал короткоствольный пулемёт. Он прошёл, лавируя между нами, оставляя на ковре комья глины, направляя пулемёт на дверь зала, где спорили члены нового правительства… Мне кажется, в тот момент я как-то по-особенному осознал, в чём состоит суть, таинство власти… Сбежав по лестнице, офицер в грязных сапогах со своим ручным пулемётом сел в машину, помчался в аэропорт и навсегда улетел из страны».

Приехав в редакцию, Плинио и Габриель сами по городскому радио сообщили о выходе «чрезвычайного, правдивого, отвечающего на все наболевшие вопросы» «Эль Моменто». Началось распространение хранившегося на складе типографии новогоднего выпуска журнала. Его сразу стали раскупать по всему городу и в провинции. На перекрёстке малолитражку Плинио остановил патруль бойскаутов с повязками на руках. Молодые люди сообщили, что у площади был расстрелян «Форд», в котором ехала женщина с ребёнком, погибли оба. Они повторяли: «Расстрелян!.. Из „Томпсона“!.. Оба!..»

Ещё мгновение назад хоть и сдержанно, но ликовавший Маркес побелел и откинулся на спинку сиденья. «Ни один мускул не дрогнул на его лице, — вспоминал Плинио. — С таким же неживым, каменным лицом он садился обычно в самолёт. С годами я понял, что тот его необычный, какой-то исконный, от предков, мистический страх, нет, настоящий ужас был напрямую связан с его литературной судьбой. Он — или кто-то внутри него — не мог позволить себе погибнуть, пока не сделано главное в жизни, к чему был призван свыше. Поэтому всякий раз перед посадкой в самолёт Габо обязательно должен был крепко выпить, и случалось, что по трапу его надо было сводить под руку. А после фурора „Ста лет одиночества“ и тем паче выхода „Осени Патриарха“ Гарсиа Маркеса словно подменили — он перестал бояться и спокойно садился в любой самолёт, как в такси».

Соледад специально разъезжала по Каракасу и наблюдала за тем, как раскупают журнал, выслушивала хвалебные и восторженные отклики по поводу содержания, в особенности «революционной передовицы», и дизайна. Рекордный для Каракаса стотысячный тираж был распродан до единого экземпляра.

Чувствуя себя причастной к победе, Соледад рассказывала, что их журнал покупают и дети, и старики, чтобы осталась память об этих днях, которые уже не повторятся. Маркес, довольно улыбаясь, говорил о том, что в Латинской Америке, к сожалению, с завидным постоянством повторяется всё: перевороты, диктатуры, новые перевороты… Радует, конечно, что журнал понравился. Но сколько журнал существует — неделю, две? Ну будут хранить его, потрёпанный и пожелтевший, на этажерке, а во время очередной уборки выбросят макулатуру… Нет, говорил он, надо браться за книгу. Соледад, не выпуская из рук новогодний «Эль Моменто», возражала: большинство книг — тоже макулатура. Но Маркес твердил, что настоящая книга остаётся, что бы ни говорили. Соледад саркастически интересовалась, что он имеет в виду, говоря «настоящая книга», уж не Библию ли, не «Дон Кихота», и не постигла ли Габо мания величия. Но тот вполне серьёзно отвечал, что всё больше приходит к выводу, что без этой мании ничего великого на этом свете не создавалось, и кто-то ведь задумал и создал Библию, но трудно себе даже вообразить уровень тех амбиций…

У прилетевшего из Нью-Йорка, где якобы «был с теми, кто руководил из Штатов свержением диктатора», владельца «Эль Моменто» Макгрегора отчёт о проделанной друзьями работе и финансовые результаты (не только от продажи тиража, объём рекламы на будущий номер увеличился втрое!) вызвали двойственное чувство: радости и ревности. Он сказал, что парни неплохо поработали, но смущает то, что в Каракасе его журнал называют журналом иностранного легиона: мол, делают колумбийцы и баски. И, чтобы избежать кривотолков, он берёт в штат двух заместителей главного редактора — венесуэльцев, а Маркес с Мендосой будут им подчиняться. Но за выпуск поблагодарил, сказал, что не лучший, но и не худший получился номер, есть «удачные заметки».