Читать книгу - "Прекрасные авантюристки - Елена Арсеньева"

При одном только взгляде на нее Алексей ощутил пренеприятнейшее чувство, тем более нелепое, что барышня была прелестна. Вот именно — прелестна и прельстительна! Очень хороша. Просто красавица. Чудо красоты — вот как следовало бы сказать. Слово «очаровательница» подходило к ней как нельзя лучше. Вернее было бы даже выразиться — «чаровница»!..

Алексей Алексеевич вдруг поймал себя на том, что уже добрых четверть часа не пьет, не ест, не принимает участия в застольной беседе, а пялится как дурак на гостью и подбирает наилучшие эпитеты для отображения ее красоты и прелести. Как если бы он был какой-нибудь записной пиит, кропатель чувствительных стишков!

Что пиитов-кропателей, что стишки (да и чувствия всяческие, если на то пошло!) Алексей Алексеевич сугубо презирал. И, обнаружив в себе сходство с презираемым предметом, встревожился не в шутку. В этом-то и состояло неприятное ощущение, возникшее у него с приходом Оленьки Зубовой. Эту барышню называть как подобало — Ольгой Александровной — язык совершенно не поворачивался!

Она вела себя как совершенная девчонка. Не дав никому толком докушать очередную перемену блюд (а среди них были, между прочим, исключительнейшие котлеты, которые Алексей Алексеевич, признаемся в скобках, предпочитал всяким другим яствам, особливо когда они были приготовлены в подливе — вот как сейчас!), она вдруг затеяла играть в фанты. Сия забава, которая одно время отошла было в разряд провинциальных, в последнее время вновь оживилась на Москве, и Алексей Алексеевич не раз слышал от более светских сотоварищей своих, что некоторые затейники выдумывают фантам самые несусветные забавы. Попытка усадить квартального надзирателя в сани, запряженные медведем, относилась к числу самых рискованных, а оттого стала своего рода преданием.

Нет, конечно, ни медведя, ни квартального надзирателя в непосредственной близости не наблюдалось, задания раздавались самые простые и невинные: пропрыгать на одной ножке по лестнице вверх и вниз по всем ступенькам, вприсядку сплясать, в окошко высунувшись, петухом прокричать и все такое, однако Алексей Алексеевич все равно чувствовал себя отчего-то неуютно. Поразмыслив, он сообразил, что неуют сей проистекает оттого, что рядом стояла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и ожидая решения своей участи, новая гостья.

Волей-неволей Алексей Алексеевич поглядывал на свою беспокойную соседку. На ней было темно-голубое платье, весьма подходящее к ее голубым глазам. Волосы у нее были темно-русые, не напудренные, вопреки моде, и вообще, отнюдь не создавалось впечатления, что барышня сия проводит пол-утра за своим туалетом. Видимо, она была из тех счастливиц, которым к лицу все на свете. В ней было что-то простое и в то же время изысканное. Поразмыслив, Алексей Алексеевич решил, что родинка на щечке, близ уголка губы, придает Оленьке совершенно неотразимую прелесть. Ну и кудряшки, выбившиеся из-под ленты, охватившей ее голову…

— Что этому фанту сделать? — воскликнула в это время невеста Ямпольского, вынимавшая из большой картонки сложенные туда вещи — фанты, и Алексей Алексеевич увидел, что вынут его новехонький фуляровый платок — светло-синий, чрезвычайно модный. Алексей Алексеевич нарочно выбрал именно его в качестве фанта, чтобы похвалиться такой дорогой и изысканной вещью.

Задания раздавал Ямпольский.

— Этому фанту… — проговорил он задумчиво, — этому фанту следует со следующим фантом… а достаньте-ка его, Катенька!

Катенька выудила из картонки изящный браслетик с жемчужинками и корольками[37], и Алексею Алексеевичу почудилось, что его соседка чуть слышно хихикнула.

— Значит, так, — важно изрек Ямпольский. — Этому фанту следует со следующим фантом выйти в другую комнату и там трижды расцеловаться, причем непременно в губы.

По комнате пронесся общий вздох. Собравшиеся были несколько скандализованы и решили, что Ямпольскому ударило в голову либо игристое вино, либо близость свадьбы. А впрочем, все были немножко навеселе, и то, что вызвало бы в другое время возмущение, обошлось лишь легким укоризненным шушуканьем.

— Чей фант, господа? — спросила Катенька, поднимая синий фуляровый платок.

— Майн, — ответствовал Алексей Алексеевич, бог весть почему по-немецки.

— А этот? — Катенька покачала на пальчике браслетик.

— Муа, — ответствовала на кокетливом французском барышня Зубова.

— Ну что ж, господа, — с возможной назидательностью изрекла Катенька, — вы слышали волю судьбы. Прошу вас повиноваться.

Алексей Алексеевич стоял, как к земле приколоченный. Одна только мысль, что можно будет оказаться наедине с барышней — и с какой! с чудом красоты! с чаровницею! — да еще к тому же поцеловаться с ней, «причем непременно в губы!», привела его в состояние, схожее с каталепсией[38]. А впрочем, через минуту он уже казался себе некоей самодвигой, механической куклою, которые образованные люди называли автоматом. Движителем автомата была в данном случае Оленька Зубова. Подчиняясь легкому прикосновению ее пальчиков, самодвига Жеребцов деревянно, не сгибая ног в коленях, промаршировал в соседнюю комнату и стал там прежним истуканом, глядя, как Оленька плотно прикрывает тяжелые двери. Шум и смех в гостиной точно отлетели за много верст. Стало почти тихо. Впрочем, что-то громко и часто грохало в этой тишине.

Не вдруг Алексей Алексеевич сообразил, что это стучит его переполошенное сердце.

Оленька стояла рядом, глядя на него прямо и весело. Она была лишь немного ниже Жеребцова, который привык считать себя высоким. Впрочем, сейчас ему чудилось, что это не Оленька смотрит на него снизу вверх, а он искательно заглядывает ей в глаза, валяясь во прахе у ее прелестных ножек.

«Да ты ж их никогда не видел, сии ножки!» — чудилось, воскликнул кто-то трезвый и разумный в затуманенной голове Жеребцова. «А, и пусть! — обреченно ответил он этому трезвому голосу. — Разве у такой красавицы могут быть иные ножки, не прелестные?!»

Однако сейчас следовало бы подумать не столько о ножках, сколько о губках этой барышни — тоже, впрочем, прелестных и напоминавших вишни. Они были близко-близко, и ее голубые, невероятно голубые глаза тоже были близко-близко… Потом она опустила ресницы, словно давала какой-то знак.

Знак согласия!

Алексей Алексеевич вдруг подумал, что некоторые барышни, которым бог не дал таких прелестных родинок, как у Оленьки, нарочно наклеивают их себе сами, поскольку это очень модно. И мушка на щеке, возле губ, как раз и означала — согласие.

Нет, она и впрямь согласна с ним поцеловаться? Она дает ему знак? Но ведь это родинка, а не мушка! Она настоящая, а не…

Он не успел додумать, потому что Оленька нежно вздохнула, и Алексей Алексеевич припал к ее вишневым губкам. И все смешалось в его голове и в сердце… и длилось это смятение мыслей и чувств не минуту, и даже не день, и не два дня, и не три, а все то время, пока он объяснялся Оленьке в любви, пока сватался к ней и требовал, чтобы обвенчали их как можно скорей… И вот наконец она стала его женой…