Читать книгу - "Трагический эксперимент. Книга 4 - Яков Канявский"

котором имеется надпись Покровского: „Кровью своей должны искупить свой грех перед родиной“. Прибывший в г. Майкоп адъютант дивизии для подыскания помещения для зимовки штаба генерала Покровского в частной беседе говорил, что они ещё основательно почистят Майкоп, для чего у них ведётся разведка».

Эта цифра в две с половиной тысячи жертв майкопской трагедии представляется нам наиболее достоверной. В её пользу как свидетельство самого генерала Покровского, так и контрразведки Добровольческой армии.

Однако отметим, что существуют указания и на больший масштаб трагедии. Такая цифра фигурирует в одном из многочисленных свидетельств современников событий: «В Майкопе генерал Покровский учинил такую резню, перед которой померкли ужасы Новороссийска. Были изрублены и повешены четыре тысячи рабочих и крестьян. <…> Были майкопские ребята, успевшие уже побывать в тылу у белых. Их рассказ о зверствах генерала Покровского заставил меня затрепетать». Цифру в 4000 человек рабочих, крестьян и захваченных в плен красноармейцев называет в своей монографии и декан исторического факультета Адыгейского государственного университета, д. и. н. Н. А. Почешхов. Эта же цифра упомянута в работе известного исследователя революционного насилия В. П. Булдакова: «В. Л. Покровский, которому в 1918 году было двадцать восемь лет, одно время, казалось, отстаивал идею создания особой кубанской армии в соответствии с „конституцией края“. Оказалось, что его стремление было связано с нежеланием подчиняться кому бы то ни было. Этой цели, вероятно, соответствовал демонстративно-устрашающий характер насилия — говорили, что в ночь на 4 октября по его приказу в Майкопе было расстреляно 4 тысячи рабочих, крестьян, красноармейцев».

Существуют и более высокие цифры погибших в Майкопе. Отметим, что, по архивным данным современного исследователя А. А. Зайцева, в городе за две недели было расстреляно 7 тысяч человек.

Сентябрьские расстрелы и расправы Покровского имели продолжение в октябре. В середине этого месяца отряд генерал-майора В. Л. Покровского ворвался в хутор Журавский, сжёг его дотла и уничтожил многих жителей. То же произошло с соседним хутором Кайтуковским. От своих методов наведения порядков и устрашения населения Покровский отказываться не хотел и не стал. Подобное он будет демонстрировать и позднее в 1918-м, да и в 1919 году можно вспомнить его участие в взятии Камышина и Царицына.

К массовым расправам в сентябре — октябре 1918 года на Северном Кавказе был причастен не только генерал Покровский, но другие военные руководители Добровольческой армии. Интерес с этой точки зрения представляет деятельность генерала Врангеля. Масштаб его репрессий по сравнению с Покровским был меньшим, но при этом не менее редким. Он часто оставлял либо личное распоряжение о расстрелах захваченных в плен или же оставлял пленных на «самостоятельную» расправу после его отъезда. Это неоднократно фиксируется в белых мемуарах.

19 сентября белые войска заняли Константиновскую, а затем Урупскую станицу.

«Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С неё весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать, откуда и что. Все они были молоды, видимо, ещё не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в тёмно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут „на станицу“, т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам, в полурабочем — полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой чёрной бородкой, подстриженной „по-азиятски“. Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта я беру её, разворачиваю и читаю вслух:

„В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков Красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков“. И поперёк этого донесения читаю надпись: „В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель“.

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять и за что?

— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить… Это ошибка, — продолжаю.

— Какая ошибка? — спрашивает, скорее отвечает мне он. — Красные?.. Ну и… расстрелять! — добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, — Черножуков, Лопатин, Сменов — заговорили сразу же все, что это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что „никакого недоразумения нет, это пленные, это приказ, и если приказ, то какой же может быть разговор?“

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Всё это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и всё слышат… Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю, кто они и как захвачены.

Наперебой запальчиво отвечают, что они казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома „закопаны“ винтовки, все их в станице знают — только справьтесь об этом, „станица ведь недалеко!“ — закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчёркивая ещё раз, что это ошибка и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же белых, как и мы.

— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лёжа на бурке.

Я смотрю на него и, ещё не веря этим его словам, ищу ещё что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

— Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить всё это на месте! — совершенно не по-воински говорю ему, не как подчинённый ему офицер и его полковой адъютант, а говорю „как человек“ и как равный с ним в чине.

А Безладнов отвечает мне уже решительно: — Мне приказано, и я исполню!

И на все мои доводы — вдруг говорит „о святости приказания начальника“. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок