Читать книгу - "Величайшее благо - Оливия Мэннинг"

Гарриет вытащила конверт Гая и вскрыла его, просунув карандаш под клапан. Внутри обнаружился чертеж поперечного сечения — чего же? Артезианской скважины? Или, вернее, нефтяной. Чего-то, что собираются взорвать. Заглушка в трубе была подписана единственным словом: «Взрыватель». Других пояснений не было. Она запечатала конверт и положила его обратно в ящик.

Следующие несколько недель она не слышала о Военном Объединении ни слова, пока Гай как-то раз не позвонил из университета, чтобы сообщить, что не придет на ужин. Его вызвали на собрание.

— Не к Шеппи, надеюсь?

Гай признал, что именно к Шеппи, и быстро добавил, что Кларенс отказался идти и предложил вместо этого сводить Гарриет поужинать. Ей понравится, добавил Гай. Кларенс собирался отвести ее в новый ресторан, «Ле Жарден», а Гай потом встретился бы с ними в Английском баре.

Когда Кларенс зашел за Гарриет, она смотрела новости. Линию Маннергейма прорвали, но, за исключением боев на Карельском перешейке, война не развивалась.

Кларенс прослушал новости с недовольным выражением лица. Казалось, он стеснялся того, что они с Гарриет остались наедине, и та, наслаждаясь его неловкостью, стала оживленно щебетать. Она сказала, что, хотя многие верят, будто скоро «непременно что-то произойдет», остальные считают, что с войной практически покончено. В любом случае теперь о ней уже мало кто думал. Она стала фоновым шумом, о котором вспомнят, только когда он утихнет. Евреи преисполнились уверенности в будущем, а цена фунта на черном рынке упала ниже довоенных ставок.

Кларенс выслушал ее, периодически бормоча что-то в ответ, после чего взял в руки книгу, которую она сейчас читала. Это был один из романов Лоуренса; Гай включил его в программу на этот семестр.

— «Кенгуру»[50], — прочел он презрительно. — Ох уж эти современные романисты! Почему среди них нет приличных писателей? Взять хотя бы эту ерунду…

— Я бы не назвала Лоуренса современным романистом.

— Вы же понимаете, о чем я. — Кларенс нетерпеливо перелистнул страницы. — Все эти темные боги, фаллические символы, этот… этот фашизм! Омерзительно.

Он отбросил книгу и вызывающе уставился на нее. Она подняла книгу.

— Предположим, что мы пропустим этот треп, как вы его называете, и прочтем то, что останется, — просто как текст.

Она прочла вслух один из абзацев, отмеченных Гаем. Это было описание заката над пляжем Мэнли. «Долгие зеленые волны океана», «звездно-белая пена», «розовые отблески на сумеречно-бирюзовом море».

Кларенс тяжко вздохнул, будучи в ужасе от услышанного.

— Я знаю! — простонал он, когда она умолкла. — Все эти бесконечные цвета — это просто собранные вместе слова. Так всякий может.

Гарриет перечитала этот абзац про себя. Почему-то он уже не казался ей таким живым и ярким, как ранее. Она была склонна винить в этом Кларенса.

— А вы пробовали писать? — спросила она. — Знаете, как это тяжело?

Вообще-то, да. Кларенс признал, что когда-то хотел стать писателем, и знает, как это тяжело. Он оставил попытки, поскольку зачем быть второсортным автором? Если не получается стать великим — как Толстой, Флобер или Стендаль, — зачем вообще быть писателем?

Сбитая с толку, Гарриет неуверенно сказала:

— Если бы все так думали, нам было бы нечего читать.

— А что у нас есть сейчас? Бóльшая часть книг — ерунда. Лично я читаю только детективы.

— Полагаю, вы всё же читаете Толстого и Флобера?

— Читал. Много лет назад.

— Можете перечитать их.

Кларенс вновь застонал.

— Зачем?

— А как же Вирджиния Вулф?

— На мой взгляд, «Орландо» — одна из худших книг нашего века.

— Да что вы! А как же «На маяк»?

Кларенс принял утомленный вид.

— Эта еще ничего, но у нее такая размытая, женственная, липкая манера письма. От нее дурно пахнет. Напоминает менструацию.

Пораженная оригинальностью критики Кларенса, Гарриет взглянула на него с большим уважением.

— А Сомерсет Моэм?

— Господи, Гарри! Это всего лишь журналистика лучшего пошиба.

Гарриет никто и никогда не называл «Гарри», и ей это не понравилось.

— Может быть, Сомерсет Моэм и не идеален, — сказала она резко, — но есть и хорошие писатели. Они вкладывают в свой труд столько сил, а вы отмахиваетесь и говорите: «Да что вы!»

Она поднялась и надела пальто и меховую шапочку.

— Думаю, нам пора, — произнесла она.

Ресторан «Ле Жарден», недавно открывшийся в бидермейеровском особняке, считался самым модным в Бухаресте, и ему предстояло занимать этот пост, пока он не утратит свой первоначальный лоск. Он находился на маленькой, засыпанной снегом площади в конце бульвара Брэтиану, и его синяя неоновая вывеска холодно блистала в сверкающем морозном воздухе. По серо-голубому небу плыло несколько перистых облаков. За крышей ресторана, покрытой толстым слоем снега, сияющего, словно толченое стекло, поднималась луна.

Интерьер ресторана был таким же серо-голубым, как и окружающий его пейзаж. Внутренние стены особняка снесли, объединив все помещения в один большой зал, и хозяин ресторана оформил его в серебристо-голубых тонах, отказавшись от традиционного ало-золотого декора. Эти холодные цвета больше подходили лету, чем зиме, но внутри было так жарко натоплено, что они казались уместными. В газетах убранство ресторана называли «lux nebun» — «безумной роскошью». Это был вызов миру, в котором царила война. Но стоило им войти, как Гарриет тут же заметила толстого румынского чиновника, который поглощал пирожные, не снимая шляпы, как делал бы это и в других заведениях города.

Пока Гарриет и Кларенс двигались между столиками, вокруг шептались, обсуждая, что она появилась на публике с кем-то, кроме своего мужа, и, как обычно, жаловались, что английские учителя — тут их всех считали учителями — могут себе позволить такие роскошные рестораны. В Румынии учителя принадлежали к самому бедному слою среднего класса и зарабатывали около четырех тысяч леев в месяц. Это доказывало, что английские учителя вовсе не являются учителями, а на самом деле — как все и подозревали — занимаются шпионажем.

Когда они устроились на голубых бархатных банкетках, Гарриет вновь стала расспрашивать Кларенса. Как долго он пытался писать? Чего он добился? В какое издательство он посылал свои работы? Кларенс ерзал, пожимал плечами и уходил от ответа, после чего признался, что написал очень мало. Он задумал роман и произвел на свет шесть страниц тщательно проработанного синопсиса, но дальше дело не пошло. Он оказался не способен вообразить происходящее. Ему не удалось оживить своих персонажей.

— И вы сдались? А что было дальше? — спросила Гарриет, понимая, что Кларенсу почти тридцать и у него за плечами должна быть хоть какая-то карьера.

— Поступил в Британский совет.

— У вас было хорошее образование?

— Неплохое.

Его отправили в Варшаву. Гарриет стала расспрашивать, как он прожил там два года. Гай бы рассказал о том, как живет эта страна и ее народ, но воспоминания Кларенса были